plein d’amour il subit tout le charme

De ce beau ciel, de cette mer d’azur

Où je rêvais, laissant fuir une larme

Rivant mes yeux dans l’horizon si pur!

Où je trouvais la contrepart sublime

Des vains désirs du sentiment humain,

Où mon esprit se noyait dans l’abîme

De la grandeur du Сréateur divin!

Où tout mon cœur n’était qu’une prière

Qu’accompagnait le murmure des flots

Dans cet accord, saisi d’un saint mystère

Semblant chanter un hymne de repos.

Garde toujours, o frémissante plage,

Le souvenir de ces moments heureux

Et si jamais sur ce calme rivage

Un autre cœur venait rêver des Cieux,

Que le reflux de la mer d’Italie

En répétant son monotone chant

Redise encore à la mélancolie

Се qu’il a dit à mon coeur bien souvent:

«Laisse la vie et les biens de la terre

Et dans mes flots qui reflètent le Ciel

Entends la voix qui te murmure: „Espère,

De là la mer est un port éternel“»[367].

В другой раз, помню, мне было очень тяжело. Я страдала моими лицевыми невралгиями, и в душе моей было полное смятение. Я старалась отделаться от этого чувства и написала карандашом следующие, недавно случайно найденные мной почти стертыми, строки:

J’aime le bruit de la vague mourante,

J’aime le son rêveur,

Qu’elle produit lorsqu’elle vient expirante

Soupirer sa douleur

Sur les galets de la plage mobile

Qu’elle vient caresser

Tel vient l’enfant à sa mère docile

Doucement l’embrasser.

Mon coeur у trouve une image fidèle

De sa mobilité,

De ses désirs, de sa substance frêle,

De la fatalité

Qui le poursuit malgré son impuissance

A s’élancer toujours

Pour se briser à l’amère souffrance

De ses cruels retours!

Mais au delà de l’horizon visible

Il est un port lointain

Et c’est là seul le refuge paisible

Qu’ici je cherche en vain!

Tourne-toi donc vers ce dernier rivage

Ô mon cœur, plein d’effroi,

Et dans l’espoir d’atteindre cette plage

Endors-toi dans la foi!

Et laisse-toi balancer dessus l’onde

De l’Océan des jours

Comme l’Esquif insouciant qu’inonde

L’eau dont il suit le cours![368]

Конечно, никто не знал об этих стихах, и хотя я потеряла мою прежнюю торжествующую веселость, моя внешняя жизнь отделялась от общей только в тех случаях, когда мое здоровье было этому причиной. На одном secrétaire у великой княгини мне попал вопрос: «Que doit-on faire de la vie?»[369] Я написала ответ: «La traverser en regardant le Ciel»[370]. Герцог, читая вслух билетики, сказал: «Сomme c’est joli»[371] — и перечитал второй раз. Великая княгиня сказала: «Оui, mais comme c’est triste, c’est trop triste»[372]. Для меня это не было особенно triste[373], а выражало мое обычное настроение.

Наше общество вскоре увеличилось с приездом великого князя Константина Николаевича с супругой[374] и старшим сыном Николаем Константиновичем[375] — красивым мальчиком, одетым в матросское платье, что было редкостью в то время; большей частью дети носили русские рубашки. Их сопровождала недавно назначенная фрейлина, графиня Анна Егоровна Комаровская. Мы ее и прежде немного знали, но теперь сблизились и остались с нею в искренних дружеских отношениях до самой ее смерти, случившейся, к глубокому моему горю, почти одновременно с упоминанием моем о ней в этих записках, — в январе 1906 года. Прибыл также из Турина наш посланник при Короле Викторе Эммануиле граф Штакельберг со своей красавицей женой Marie Antoinette, рожд. Tamisier. Он был приятелем моего отца, состоя военным агентом в Париже в наше время. Он часто бывал у нас тогда, приезжая верхом к нам в Villeneuve-l’Etang из окрестностей Версаля, где он тогда жил в вилле, называемой Jardy. Кажется, что в этом же месте умер Гамбетта много лет спустя. Была также в Ницце его сестра баронесса Мейендорф с младшей дочерью Жоржиной или Bichon, как ее звали. Она была невеста Василия Николаевича Чичерина, состоявшего при нашем посольстве в Париже. С ними была Александра Николаевна Чичерина (сестра жениха), вышедшая впоследствии за Эммануила Дмитриевича Нарышкина и хорошо известная петербургскому обществу под именем тети Саши. Профессор Борис Николаевич Чичерин, уже оцененный великой княгиней Еленой Павловной, приехал также в Ниццу с рекомендательным письмом от фрейлины Раден. Он бывал вечером и на обедах у великой княгини, которая пригласила его, между прочим, на вечер, когда ожидался великий князь Константин Николаевич. Но вот возникло затруднение. Он еще не представлялся великому князю, так как носил бороду, что в то время считалось признаком вольнодумства. Эта борода была предметом дипломатических сношений между Екатериной Михайловной и ее августейшим родственником, который хотя и согласился на присутствие этого украшения, однако покосился на нее, когда Чичерин был ему представлен великой княгиней. Чичерин привез вести из Петербурга. Работы начались по крестьянскому вопросу. Мы с живейшим интересом слушали рассказы его о разных течениях, окружавших этот знаменательный вопрос. Конечно, я всей душой симпатизировала благим начинаниям Государя и с нетерпением ожидала осуществления великой реформы. Князь Петр Андреевич Вяземский, его добрейшая и оригинальная жена княгиня Вера Федоровна были также в числе наших завсегдатаев, но более всех интересовал меня своей личностью князь Сергей Григорьевич Волконский, декабрист, только что возвратившийся из Сибири в силу амнистии, дарованной на коронации. Его жена княгиня Мария Николаевна, высокая стройная брюнетка, часто бывала у моей матери. Благородное лицо ее носило следы великого своего прошлого. Глубокие черные глаза ее имели грустное выражение, но все в ней говорило о спокойствии после перенесенной бури, о нравственной силе, покорившей испытания, от которых содрогнулось бы ее мужественное сердце, если бы оно могло их предвидеть. С ними был сын их князь Михаил Сергеевич. Я встречала его уже в Петербурге, и он мне был симпатичен по его артистической натуре. Он писал красивые стихи и пел с большой выразительностью и музыкальным вкусом.

Русские суда стояли в порте Villefranche[376]. Пользуясь присутствием на них иеромонаха, великая княгиня приглашала его для совершения службы по воскресеньям и церковным