приходила к нам. Она была с нами матерински добра, отношения были самые непринужденные, мы звали принцесс по именам, и не было намека на придворный этикет. Мария Максимилиановна начала выезжать на небольшие балы, великий князь Николай Николаевич[363] дирижировал всеми балами, он был весел и мил и вносил всюду оживление, с нами танцевал постоянно и звал нас своим летучим эскадроном. Помимо моей веселости у меня был еще свой маленький поэтический ореол. Фредро и другие разболтали о моих стихах, их переписывали, и они ходили по рукам. Иногда мои кавалеры цитировали мне их на балах, а люди постарше делали мне инквизиторские вопросы, желая проникнуть в душу веселой девочки, которая так умела мечтать. «У Вас удивительные глаза, — говорили мне, — в них многое можно прочесть». При моей страшной субъективности, понятно, что столько впечатлений должно было отразиться на напряженных до крайности нервах. Весной я почувствовала в себе сильное утомление. Мы уехали в деревню, но я не успокоилась и не отдохнула. Я старалась сбросить с себя это тяжелое чувство немощи, но оно меня давило. Любимая моя верховая езда не приносила уже мне бодрости. Я страдала бессонницей и нервными болями в лице. Когда мы приехали в Ораниенбаум, все ахнули, так я побледнела и похудела. Однако я все еще старалась бороться с охватывающей меня непривычной общей слабостью. Раз я поехала к другу моему Мери Ламздорф на ее дачу. Я ее застала у колыбели своей новорожденной дочери: она была счастлива полнотой своей жизни. Образ ее запечатлелся в моей памяти таким, как я ее видела в этот день. Я не знала тогда, что я никогда более не увижу ее на земле. Другой раз великая княгиня Мария Николаевна взяла нас с собой на целый день в Гостилицу к Татьяне Борисовне Потемкиной. Мы приехали на Сергиевскую дачу[364] к обедне, так как это было в воскресенье, и после завтрака уселись в двух экипажах и помчались на все время скачущих четверках. В первой коляске была великая княгиня с графиней Александрой Андреевной Толстой и с графом Г. А. Строгановым; во второй — Мария Максимилиановна и мы обе без всякого начальства, что было нам очень приятно. Быстрая езда нас восхищала, все расстояние было около 25 верст, на полдороге готовые подставы нас ожидали, и мы через несколько мгновений летели снова. Мы провели прелестный день, гуляя по дивному парку, — вошли, между прочим, в грот, где холодный как лед родник наполнял бассейн никогда не замерзающей водой. Я прикладывала эту воду на мою бедную голову, в которой чувствовала постоянно угнетающую тупую боль, тщетно ища облегчения. После обеда мы уехали. Опять бешено скакали, приехали вечером в Сергиевку, а в Ораниенбаум уже довольно поздно. Этот день был бы для меня приятен, если бы только я не чувствовала себя столь бесконечно разбитой. Но поездка была последней моей попыткой встрепенуться. Через несколько дней я заболела очень серьезно и болела долго, поправлялась еще дольше и уже никогда не могда оправиться совершенно. Мои нервы, о которых я не имела понятия, дали себя знать и расшатались не на шутку.

Вместе с моим блестящим здоровьем кончился навсегда период моей беззаботной, беззаветной жизнерадостности…

ГЛАВА III

Осень и зиму мы провели за границей вследствие болезни, которую великая княгиня вынесла весной. Это решение, принятое по отношению к ее здоровью, совпадало с советами врачей для меня. Hélène Strandman осталась в Петербурге, так как ее свадьба с графом Толь должна была состояться в скором времени. Великая княгиня уехала с герцогом и маленькой принцессой Еленой, которой шел тогда второй год, а мы с мамá отправились позже и соединились с ними в Ницце в начале октября.

Ницца не была тем новым Вавилоном, коим она сделалась со времени присоединения своего к Франции[365]. Тогда это был уголок Сардинского королевства, дивный по красоте своей природы, в котором жилось почти дачной жизнью. Железных дорог в округе еще не было. Южный климат встретил нас с подобающей ему приветливостью. Стояли настоящие летние дни. Я была в восторге от тропической растительности, голубого неба и безбрежной дали синего моря, плеск которого мы постоянно могли слышать с террасы нашего сада, так как мы занимали виллу на самом Promenade des Anglais[366]. Аллея пальмовых деревьев не была еще насажена вдоль этого проспекта, и не существовало набережной, которая отделяет его от моря. Волны могли непосредственно разбиваться у наших ног. Мое здоровье не поправлялось, я была слишком слаба, чтобы принимать участие в длинных прогулках и катаниях с остальными членами нашего придворного общества, и я по целым часам сидела у моря, прислушиваясь к говору волн, и предавалась беспредельным мечтам, навеянным их безустанным движением, которое я уподобляла стремлениям моей тревожной души. Я искала цели и значения жизни; многое пережитое мной, и особенно мое нервное состояние, привело меня к убеждению, что рай на земле не будет моим уделом — малым же довольствоваться я не хотела. Успокоение моей душевной тревоги я находила иногда в религиозном экстазе, но эти чудные проблески настоящего рая были слишком мимолетны — я чувствовала сама, что не в силах удержаться на этих высотах, и я думала о смерти как об единственном пристанище и конечном достижении возможного для меня мира. Следующие стихи, которые, как всегда, служили отголоском моего настроения, могут подтвердить верность воспоминания уже так давно минувших впечатлений.

Brillants rayons du soleil d’Italie

En vain vos feux étalent leurs splendeurs.

Hélas pour moi que de mélancolie

Dans tout l’éclat de votre riche ardeur.

Car c’est en vain que de la rose frêle

Vous ranimez la timide couleur,

En vain vers vous s’élance l’hirondelle

Fuyant du nord l’hiver plein de rigueur.

Hélas sur moi vous n’avez pas d’empire

Et je fléchis sous un mal accablant.

Et dans ces eaux où le soleil se mire

Je vois la tombe ouverte m’appelant

Et de la mer la musique funèbre

Semble redire un grave et triste chant

Et m’attirer vers le lieu de ténèbre

Dans chaque flot à mes pieds se brisant.

Soleil brillant, j’aime l’ardeur cruelle

De tes rayons pour mon corps sans chaleur

Mais qui frappant une intime étincelle

D’un saint transport viennent ravir mon cœur

Et