Однако эти персидские визири не могли управлять остальной империей, да к этому и не стремились. Власть в отдаленных регионах они оставляли на долю тех, кому удавалось ее заполучить и удержать, и были этим вполне довольны. Так крупные губернаторы превратились в мелких царьков, и на просторах бывшей Сасанидской империи вновь начали процветать персидские мини-династии.

Вы, возможно, скажете: обучать рабов убивать, вооружать их и ставить у дверей своей спальни – безумная идея, неужели кто-то на такое решался? Но факт: на это решались практически все. В каждом княжестве распадающейся Персии имелся свой корпус тюркских мамлюков, охранявших местного царька – и со временем начинавших его контролировать.

И, как будто этого мало, империя в целом постоянно отбивала на своих границах атаки тюркских кочевников, жаждавших ворваться на ее территорию и как следует пограбить, – точно так же, как отбивались от германцев римляне. В конце концов тюрки, как за пределами халифата, так и в его границах, усилились настолько, что подавить их уже не удавалось. В некоторых отложившихся княжествах мамлюки убивали своих господ и сами основывали новые династии.

Тем временем, пока империя разлагалась и ткань общества трещала по швам, варвары начали проникать в страну через северные границы, точно так же, как германцы в Европе переходили Рейн и вторгались на римскую территорию. Тюрки просачивались на юг, и их становилось всё больше – грубых и свирепых воинов, недавно обратившихся в ислам, безжалостных в своем примитивном фанатизме. Привычные к грабежу как образу жизни, они разоряли города и вытаптывали поля. На дорогах стало небезопасно, там бродили разбойники; угасала торговля, распространялась бедность. Тюркские мамлюки бились насмерть с тюркскими кочевниками – куда ни глянь, везде власть была у тюрков. Отчасти поэтому во времена Газали империя была охвачена тревогой.

Однако свет воссиял на далекой окраине, под властью персидской династии Саманидов. Их царство раскинулось на обоих берегах реки Амударья, по которой сейчас проходит северная граница Афганистана. Здесь, в крупных городах Балх и Бухара, возродилась письменная культура древней Персии, и персидский как язык науки и искусства начал соперничать с арабским.

Но у Саманидов тоже были мамлюки, и однажды командир мамлюков пришел к мысли, что лучше отдавать приказы, чем исполнять. Прощайте, Саманиды – здравствуйте, Газневиды! Новых правителей стали называть Газневидами, поскольку они перенесли столицу в город Газни к юго-востоку от Кабула. Вершиной династии Газневидов стал долгожитель и славный завоеватель по имени Махмуд, «Карл Великий» исламского Востока. К моменту его смерти империя Махмуда распростерлась от Каспия до Инда. Как Карл Великий считал себя «самым христианским императором», так и Махмуд видел в себе самого мусульманского монарха. Он назвал себя соправителем всего мусульманского мира и дал себе новый титул султана. В его понимании арабский халиф по-прежнему был духовным лидером мусульманской общины, но он, Махмуд, был столь же значимым военным лидером, «Воителем». С тех пор и до двадцатого века в мусульманском мире всегда был хотя бы один султан.

Султан Махмуд был далеко не глуп и потому нанимал на имперскую службу образованных персов, умевших читать и писать. Он предложил ученым щедрые вознаграждения, и при его дворе собрались около девятисот поэтов, историков, богословов, философов и других ученых людей, что весьма повысило его престиж.

Один из этих ученых людей был поэт Фирдоуси, написавший «Шах-намэ» («Книгу царей»), эпос об истории персидского народа от начала времен до рождения ислама, всё рифмованными строфами. В Срединном мире он занял положение, сравнимое с Данте. Махмуд щедро пообещал подарить поэту слиток золота за каждую строфу законченного эпоса – и был поражен, когда в конце концов Фирдоуси преподнес ему длиннейшую из поэм, когда-либо написанных одним человеком: в «Книге царей» более шестидесяти тысяч строф.

– Разве я сказал «золото»? – нахмурился султан. – Разумеется, я имел в виду серебро! Слиток серебра за каждую строфу!

Оскорбленный Фирдоуси ушел, хлопнув дверью, и посвятил свою поэму другому царю. Если верить легенде, султан Махмуд позже пожалел о своем крохоборстве и отправил слуг с возами, груженными золотом, чтобы уговорить поэта вернуться; но в тот миг, когда они стучали в парадную дверь дома Фирдоуси, из задней двери выносили его тело для погребения[29].

«Книга царей» изображает всю историю как борьбу между потомками двух легендарных братьев, Ирана и Турана, которые (как часто полагают) символизируют, соответственно, персов и тюрков; Иран – положительный герой, а Туран – отрицательный. Неудивительно, что «Книга царей» стала национальным эпосом Ирана; и я не уверен, что султана заставила задуматься лишь величина гонорара – быть может, не по душе пришлось ему и то, что тюрки в книге изображены «плохими парнями».

Арабов Фирдоуси тоже не пощадил: в конце книги можно найти стихи, в которых подробно описывается их первобытная дикость в сравнении с культурностью и образованностью персов во времена рождения ислама. Книга Фирдоуси стала еще одним признаком заката арабской власти и возрождения престижа персидской культуры в исламском мире. В сущности, такое отношение к арабам не уникально. Как писал другой поэт той же эпохи:

Султан Махмуд превзошел других не только в покровительстве искусствам: он гордился тем, сколько индуистских храмов разграбил и какое множество сокровищ вырвал из рук неверных. Свою добычу он привез домой, украсил ею столицу и раздал богатые дары девятистам-с-чем-то литераторам, жившим при его дворе. Махмуд полагал, что вторжения в Индию и резня индусов сделали его героем ислама.

Сын Махмуда Масуд выстроил себе зимнюю столицу на берегах реки Гильменд, в миле вниз по реке от города Лашкаргах, где вырос. Развалины этого города сохранились и по сей день. Когда я рос, то не раз спрашивал себя: быть может, Масуд охотился на оленей на том же лесистом острове посреди реки, где бродили и мы с друзьями – в тенистых лесах, где во времена моего детства водились камышовые коты, шакалы и кабаны?

Масуд тоже был человеком впечатляющим. Он был так огромен и тяжел, что большинство лошадей не могли носить его на спине, так что Масуд привык ездить на слоне: в зарослях сахарного тростника на болотистых берегах Гильменда он держал целый батальон слонов. Однако не думайте, что Масуд был толстяком: нет, это был мощный мускулистый великан. В бой он шел вооруженный мечом, с которым справлялся он один, и боевым топором, который никто другой не мог даже поднять. Говорят, даже сам великий султан Махмуд боялся своего сына.