Но он совсем не понимал, что она говорит. Выскочил в ночь, не оглядываясь. Снова пахну́ло воздухом. На сей раз сырым, почти грибным. И ветер поднялся такой, что себя не слышно, где уж там кого другого. Жуткий ветер, толкавший в спину и, пусть на мгновение, но дающий ощущение полета. Хоть вспоминай историю Кречета, который мог в небо подняться, оттуда любого зайца увидать и броситься за ним с присады. Беда в том, что это уже давно не его история. Но, может, и он на что-то сгодится. Вариантов у него все равно нет никаких.

Назар стремглав обежал дом с другой стороны, подошел к дереву. Так и есть — трава примята, листья валяются. Несколько сучков. Зашибись, в общем. Забора с этой стороны дома не было не то что высокого — никакого. Так. Огорожено ветками. Перепрыгнул заяц. Назар, впрочем, перешагнул. И направился в гущину, в чащобу, туда, где лицо и руки царапали густые заросли и никак от них не увернуться, все равно дотянутся, подстрекаемые порывами ветра. А под ногами — земля мягкая, устланная сосновыми иглами и травой. Еще через несколько шагов деревья за его спиной сомкнулись, и он оказался отрезан от реального мира. Один на один с лесом. Один на один с ночью. И с инстинктами, которые жили в нем несмотря ни на что.

Назар не знал, сколько он шел вперед, освещая себе дорогу ярким фонарем и вглядываясь во что-то там вдалеке. Летом следы слишком неочевидны. Впрочем, обрывок ярко-оранжевого шнурка он нашел. Явно нового, ведь застрявший тут, среди кореньев давно — припылился бы, намок, потерял цвет. И шел дальше, вперед и вперед, иногда останавливаясь и выкрикивая Миланкину фамилию — должен же узнать:

— Брагинец! Брагинец! А-у-у!

Повторял, что ему нечего бояться. Повторял, что ничего не сделает. Повторял, что его послала за ним мама. Повторял во весь голос, не боясь сорвать его, потому что здесь, в этом черном, густом лесу, пропахшем хвоей, сыростью и песчаной землей, — испуганный ребенок, который пережил слишком много за последние сутки. И все казалось ему, что его голос перебивает этот чертов проклятый ветер, забивающий все на свете.

Любой лес на околицах Рудослава Назар мог пройти с закрытыми глазами и нашел бы дорогу к свету в самую черную ночь. Беда лишь в том, как не потерять по пути надежду этот свет отыскать. Один — он не пропал бы. А других — боялся погубить. Спасать — и вовсе не был приучен. Жил собой, отвечал за себя, никому свою жизнь не навязывал.

А теперь до смерти боялся не найти ребенка, о существовании которого до сегодняшнего дня даже не знал. Господи, хоть бы мальчишка додумался выйти на трассу! Пусть бы ноги вынесли! Тут же недалеко, пару километров всего! Может, прошел?

Словно в ответ на его мысли все тот же проклинаемый им ветер донес до него негромкий всхлип где-то в стороне. Назар замер, как был, не сделав следующего шага, не рискуя шелохнуться, чтобы не пропустить и малейшего звука.

Нет. Воет только. Ну неужели показалось?

— Брагинец, — снова позвал он, в очередной раз прислушавшись. А потом до него долетело несущее ярким светом надежду детское, жалобное:

— Я здесь!

— Брагинец! Ты где? — Назар дернулся в сторону, откуда доносился голос.

— Помогите! Я тут! Помогите!

Больше Назар ни секунды не медлил, развернулся в сторону, чуть назад — едва не прошел, и очертя голову помчался прямо, не замечая, как ветви деревьев и терна хлещут его по лицу и плечам. Прокладывал путь собственным телом и вглядывался, вглядывался, вглядывался.

— Не молчи! — кричал он. — Где ты? Отзовись!

— Тут! Тут дерево!

Да, бляха! Тут везде какое-нибудь дерево!

— Не бойся, я иду! — прогромыхал Назар и едва не споткнулся о… дерево. Старый, покрытый мхом бурелом, под которым — рытвина земли, а внизу, ниже глаз, в углублении — белеет мальчик. Подросток. Провалился.

— Давай руку, я вытащу! — крикнул ему Назар, наклоняясь, совсем не в состоянии и на минуту задуматься дальше того, что делает.

— Не могу… я в капкан попал, при… прищемило! — захныкал мальчишка совсем слабым голосом. Все его силы ушли на то, чтобы выкричать, выпросить себе помощь.

Назар зло ругнулся. Перешагнул через дерево, сполз вниз, в яму на заднице. Наклонился к лицу мальчишки с фонарем, словно пытаясь понять, насколько он пострадал. Пострадал. Бледный такой, тонкий… Обескровленный. Мать же твою!

Быстро осмотрел все его тело, капкан, так неудачно цапнувший мальчишку за мягкие ткани на боку. В отстраненной сосредоточенности с усилием раздвинул клешни, на зубцах которых густела кровь. Господи, сколько крови… Хлыщет ведь!

Между тем, мальчишка тоже замер, разглядывая его. А потом широко распахнул глаза, дернулся навстречу, превозмогая терзавшую его боль. И закричал:

— Папа! Папа, ты пришел!

А в следующее мгновение оказался в руках Назара, потеряв сознание.

9

«Будет дождь или не будет дождя?»

Открытое окно не давало ответов на этот его вопрос, как ни всматривайся. Да и на что там смотреть? Как догорает солнце?

Душный воздух, как сладкий сироп, облепливал кожу. А когда первые порывы ветра ворвались в библиотеку, Стах только нахмурился. Он ненавидел лето. Лето забрало у него все. Семью, надежды, мечты. Вот она, та самая трасса, освещаемая огнями. Когда-то на ней он потерял самое драгоценное и с тех пор каждый день неумолимо приближал свой конец, растянувшийся агонией на двадцать лет.

Дверь скрипнула, на пороге показалась Марья. И Шамраю вдруг пришло в голову, что она здесь, как и он, всю жизнь провела, эта Марья. Все помнит, всем дышит… интересно, так же отравлена или ее пощадило?

— Еще чаю, Станислав Янович, — как-то тревожно, настороженно сказала она, поглядывая на него.

— Льду положить не забыла? — подал он голос.

— Как же я могла позабыть?

Ну да. Марья его привычки вдоль и поперек выучила. Столько времени… Его отношения с прислугой, похоже, самые стабильные. Самые, черт подери, стабильные.

— Будет дождь или не будет дождя, а? — проронил