Стах, пока она еще не ушла. На пороге Марья обернулась и, будто бы зная какой-то секрет, медленно проговорила:

— Это, Станислав Янович, только одному господу богу известно. А вот гроза, похоже, приближается.

Гроза так гроза, не привыкать. Когда Митька летел по той трассе, тоже была гроза.

И Стаха снова накрыло. Накрыло, ухватило за грудки и уволокло за собой, туда, где нет никакого просвета. Где он — мстит этой проклятой жизни за все. За все, чего она ему не дала, и за все, что было отнято!

Согнуло пополам, уронило в кресло и жгло теперь, будто раскаленной кочергой, выжигало на памяти.

Как он бежал. Не в старый дом Ляны, где рос, не в гараж, не к вольеру, где когда-то жил его кречет. К воротам, на выход. Рослый парень, ставший мужчиной на его глазах. Которого он сначала не замечал, потом ненавидел, а потом… потом так неожиданно открыл для себя. Парень, который мог быть его правой рукой, сложись жизнь иначе. Теперь он — предвестник. Дурной и тоже ведь не справившийся с собственной жизнью. В этом они похожи. Вот, запрыгнул в машину, а за ним увязался — Костя. Стах это видел, глядя в окно. Они, кажется, когда-то дружили. Дружили во времена, когда вся грязь была на Назаре, когда его круг общения — был по-над землей где-то, не под небом. Потому что Стах не давал головы поднять.

Он никогда не любил ни его, ни его матери. Он до сих пор не понимал, зачем терпел их столько лет. Нет ответа на этот вопрос. Данное отцу слово — никакое не объяснение, все равно нарушил его. В тот день. В тот самый день, когда убил Ляну. Не своими делами, а своими словами. Впрочем, делами тоже, да. Перед собой лучше быть честным. А если быть честным, то чувство вины, сжиравшее его в ту пору, было ему не знакомо прежде и поглотило настолько, что он отмотал все назад. Вытащил из тюрьмы Назара, попытался снова приблизить к себе, попытался приблизиться сам, стать ему, черт подери, кем-то бо́льшим, чем хозяином верному псу, и вдруг резко, будто о стену расшибившись, осознал — этот парень ему нужен. Во всем нужен рядом. Единственная живая душа, которая нужна ему рядом после всего случившегося. Правая рука. Да, правая рука, может быть, даже наследник.

Вот только Назару было уже все равно.

Он вежливо отговаривался, не приходил больше к нему в кабинет на чашку кофе, отказывался от охоты или рыбалки, хотя в прежнее время ни за что не упустил бы случая пообщаться. Не интересовался клондайком, не спрашивал даже про ту янтарную жилу, в которую всю душу вложил минувшей осенью. И чем сильнее Стах подбирался к нему — тем дальше от него уходил Назар.

Срывался посреди недели, уезжал куда-то, отсутствовал днями потом возвращался раз от раза все более черной тенью. Стах догадывался, куда он ездит и что он ищет. Знал, что не находит — тем и довольствовался. Лишь однажды, еще поначалу после СИЗО, племянник спросил его, можно ли как-то связаться с дочкой Брагинца. Бледный сквозь смуглоту, измотанный и казавшийся таким молодым именно в тот момент, что Шамрай-старший впервые в жизни хотел обнять его — как своего потерянного ребенка. Но ведь нельзя же — между ними так не заведено. И правду говорить тоже нельзя. Он тогда заготовил заранее фразу, которой надеялся отбрехаться. Ее и озвучил: «Разругались мы с Брагинцом после того, как они с тобой поступили, не общаемся и, прости, руки я Сашке не подам и спрашивать его ни о чем не буду. А про нее я тебе еще тогда говорил, сошлась с кем-то очередным, всех все устраивает, потому забудь ты ее уже и живи дальше, понял?» Он бы и посильнее рубанул, но чувствовал, что теряет контроль над племянником. И поди пойми, во что может вылиться Назаров буйный, мало контролируемый нрав.

Парень вскинулся, побледнел еще больше, но ничего не ответил и больше не переспрашивал. Вот только, как заведенный, продолжал ездить в столицу и рыскать в поисках прошлого. Стах надеялся, что отболит и к весне Назар снова сделается прежним. Им ведь фартило. Вот именно в тот период — им фартило. Бабки в руки шли бешеные с новых копанок, по лесозаготовкам — легализовались, лесопилка сходу заработала, а они теперь белые и пушистые, все разрешения — в наличии, с расследованием полегчало — Стах денег отвалил всем, кому надо было, чтобы заткнулись, а Балаш — все это дело замял, будто его и не было. Оставался один ретивый лейтенантик, Назаров друг, о том весь Рудослав знал. Который его же и посадить пытался, будто бы что-то не поделили. Но с ним поработали — коротко и почти безболезненно. В один из декабрьских вечеров того незабвенного года шла медсестра местного санатория домой — ее встретили и объяснили, что муж ее не в то дело лезет. Нет, ничего ей не сделали, боже упаси, ну разве что пару синяков оставили, но этого оказалось достаточно. И девка, и лейтенант оказались понятливыми, от Назара отстали. А Назар — почти совсем перебрался в егерское хозяйство, торчал там затворником, ухаживал за домашней птицей, собак дрессировал, и теперь, чтоб его повидать — Стах мотался к Бажану.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мотался-мотался. Дурел. Грехи отмаливал, старый идиот. Так и в тот вечер — приехал сказать, что все обвинения сняты, а дело закрыто. Парень так на него посмотрел, будто бы вековой груз с него сбросили, а он еще радовался чему-то, как блаженный. Доброе дело сделал, Лянка не дожила — а так бы тоже с ними порадовалась. Вот только уже в тот же самый вечер Назар объявил ему о своем решении перебираться из Рудослава в большой город.

«Я не стану планов менять, дядь Стах. Все ведь отлажено, все работает. Буду все-таки на тот год поступать», — спокойно и отстраненно сказал Назар, когда Бажан их обоих чаем потчевал и прислушивался, старый лис, к разговору, разве что не кивая, как согласен со Стаховым племянником. А между тем, у самого Стаха поджилки напряглись: нашел? Нашел, что ли?! Да нет, если б нашел, так бы не разговаривал, уже б прибил, наверное, а он спокойный и глядит так, будто не здесь давно. Где было Шамраю знать, что