что он вчера Максу сказал дословно: вези в отцову хату и запри пока. Вот в чем дело.

— Блядь!

— Я на посту был, как обычно. А они особо не стеснялись.

— Да твою ж мать! — психанул Назар и долбанул со всей дури по рулю. Ладони ошпарило. Пальцы снова сомкнулись на коже руля. А он еще нес какой-то бред про полпроцента и Милане — о том, что для Стаха слишком, а что — нет. Ведь до последнего надеялся, что дядька ни при чем!

Даже только что, в гостиной, когда Стах говорил о Милане гадости, будто стремясь посильнее ее очернить, хотя за всю прошедшую жизнь — лишь раз, много лет назад, когда попросил помочь найти. И черта с два сегодня это обида за «любимого» племянника, которого обманули.

— Спокойно, Кречет. Голова тебе сейчас нужна холодная.

Холодная. Где ее взять, холодную?

Впрочем, пока ехали, пусть и недолго, с каждой преодоленной сотней метров, он все сильнее трезвел. Понимал, что приходит в себя. Что внутри — все укладывается в простую формулу понимания мира, в котором Шамрай — убийца, сделавший и из него преступника. А теперь похитивший чужого ребенка, тогда как свой — едва выжил. Есть люди, неспособные каяться. Стах — из них.

Матери — нет. Стах — мерзавец. Летнее цветенье — душит.

Ничего от прошлого не осталось. Только спасти бы мелкого. Или мелкую.

За окном была совсем чернота, когда они доехали до урочища, за которым начиналась очередная лесополоса. Там и стояла старая хата Петра Никоряка и его семейства. Отец его лесничим был, хату свою в гущине лесного массива отгрохал, от него она осталась, сам Петро Панасович, сколько ни зарабатывал, все спускал, а ведь на янтаре в свое время заработки у него были хорошие, но все как сквозь пальцы вода. Потому и жили они не в городе, а на отшибе, вдали от людей.

Сейчас от окна их лился неясный свет. Назар глубоко вдохнул. Быстро глянул на Костю и сказал:

— Если ты не хочешь мелькать, то в машине сиди.

— Да я уже влез по самое, — хмыкнул тот. — Мне девку жалко, а уж тебе-то, должно быть, подавно.

На это Назар не ответил. Вышел из авто и направился к воротам. Костя семенил рядом, сунув руки в карманы ветровки. Калитка, как водится, держалась на честном слове, с ней расправились быстро. Псина в будке лениво гавкнула. А вот в двери уже пришлось стучать.

Открыли им не сразу. Сначала за дверями было тихо. Потом послышалось какое-то шуршание, будто крыса в подполе скреблась, а уж после из-за по-прежнему закрытой двери раздался негромкий, хорохорящийся человеческий голос:

— И кого это лесовик принес на ночь глядя?

— Шамрай это. Открывайте.

Несколько мгновений на околице леса стояла тишина, слышно было только дыхание и стук сердца, отсчитывающий эти мгновения. Наконец, засов скрипнул, дверь отворилась и в проеме показалась Никорячиха, подслеповато щурящаяся на здоровенную фигуру Назара и еще одну, мужскую, маячившую в полумраке за его спиной.

— Ну и шо тебе дома не сидится в такую пору? — спросила она незваного гостя.

— Я за ребенком приехал, Стах велел забрать, — уверенно и спокойно ответил ей Назар. Будто это не он пятнадцать минут назад огнем полыхал.

— А-а-а… — протянула женщина и вдруг изменила тональность звука. — А Петро Панасович ничего не казал мне за то.

— А сам Петро где?

— А то ты сам не знаешь, Назар Иванович, — хмыкнула хозяйка. — На канаве. Янтарь моет.

— Ясно. Ладно, дитё где? — спросил он и ни одна мышца на лице не дернулась.

— Ну то наверху, Назар Иванович. Не обижали его. Кормили, кофе привезли из города — он просил. Привычный, наверное, городской, — тарахтела Никорячиха, впуская Назара в дом. — Ты так Станиславу-то и перекажи: мальца Никоряки не обижали, все как он велел!

Он. Привычный. Городской. Мальчик. Значит, это, по крайней мере, мальчик.

— Он что? Еще и кофе заказывал? — почему-то усмехнулся Назар, шагая по дому следом за теткой.

— Та не, — открестилась она, тяжело топая по деревянной лестнице, ведущей на второй этаж, — спросил просто. А нам что? Не сложно, коли спросил.

— Сейчас спит?

— Ну откуда мне знать, — пожала плечами хозяйка. — Мужик мой уходил — глянул, велел осторожничать. Ну так я-то по хозяйству, да сверху тихо было. Може, и спит, сморило на ночь.

— Ясно, — они встали перед дверью, за спиной на лестнице замер напряженный Костя. Назар и бровью не вел. Был сконцентрирован только на том, чтобы поскорее и как можно безопаснее забрать ребенка. — Ну открывай. Мы его заберем да поедем.

Баба кивнула, вынула из передника ключ и пошебуршала им в замке.

— Та забирайте! Нам же спокойнее будет, — пробухтела она, распахивая скрипнувшую дверь.

Но Назар ее уже не слушал. Он стремительно влетел в темную комнату, в лицо ему ударило пахну́вшим потоком воздуха. Сквозняк. Окно настежь, а в него — только молочно-сизое небо.

— Свет у вас где? — спросил он.

Кто-то щелкнул выключателем, тускло осветив помещение. Старый шкаф. Стул. Кровать. Застеленная, как учат, начиная с детсада.

— Что за дерьмо? — срывающимся голосом выпалил Шамрай. — Куда парня дели?

— Шо? — спросила Никорячиха, ошалело оглядываясь. — А где ж этот вертихвост, а? Тут был! Вот тебе крест, Назар Иванович — был!

— Да твою ж мать! — зарычал Назар и бросился к окну. Ну, конечно. Конечно. Вот же дерево, ветки почти до самой стены. Охрененно, бл*! — Кость, осмотри двор, Никорячиху не выпускать. Я пошел в лес.

— Как это не выпускать? За что же это?! Я же не сделала ничего, людоньки! — запричитала хозяйка дома, но никто внимания на нее уже не обращал.

— Думаешь, чухнул в чащу?

— Ну а куда? Тут больше некуда. Кругом этот чертов лес!

— Грунтовка еще.

— Чтоб на кого напороться? Вряд ли. Фонарь есть?

— А? — подала голос Никорячиха.

— Фонарь давай, говорю.

Тетка засуетилась.

Нашла, что просил. Выдала:

— Батарейки даже свежие.