В Рудославе живет отец.

Папа.

Папа — два слога, так легко слетающих с его губ. И так сложно укладывающихся в его душе.

Сильнее всего на свете Данька любил море. Но море — что оно такое? Можно и каждый месяц туда мотаться, не проблема.

Сильнее всего на свете Данька мечтал познакомиться с папой. Хоть когда-нибудь! Потому что не видел его ни единого разу.

Возможно, тот захотел бы общаться. Сейчас, когда он уже взрослый. Понятно ведь, что у него своя семья и, наверное, его жена не была бы в восторге, если бы у отца был еще один младенец, которым нужно заниматься. Но сейчас ведь им заниматься не нужно. Достаточно иногда видеться. Да хоть созваниваться изредка! Чтобы Данила тоже мог с гордостью говорить друзьям: «А вот мы с папой…»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Мама никогда не говорила о нем ничего плохого, но у них вот так сложилось. Так бывает у взрослых людей, когда не судьба и сердцу не прикажешь. Папа выбрал женщину, которую любил, а мама просто не стала портить ему жизнь. И решила так, как решила. Уехала заграницу и там растила его, Даньку. Но ведь спустя столько лет можно же попробовать общаться, а? Спросить об этом у мамы он не осмеливался, как самостоятельно добраться до Рудослава — пока не придумал, и все откладывал. Ему было стыдно за то, что так хотелось. Будто бы таким образом он предавал их маленькую семью, хотя, наверное, мама и не возражала бы. Но все же… в глубине души, так, что и не догадается никто, ему было стыдно за то, что он так отчаянно хочет увидеть своего отца.

А теперь что же получается? Эти бандиты притащили его именно сюда? Именно сейчас?

Исходя из того, что рассказывала мама, Данила вовсе не сомневался в том, что папа знает о его существовании. Может быть, не в деталях, но наверняка знает. А значит, обязательно должен помочь! Надо только его найти или узнать, как связаться с ним. Никогда в жизни он не был так близко. Нельзя же не попытаться!

Даня зажмурился крепко-крепко. И почти не дышал, боясь пропустить малейший звук, раздающийся в доме.

Если только он правильно все расслышал. Если только…

Правильно или нет? А? Блин, ну пожалуйста, пусть будет правильно! Он больше в жизни не будет курить! И Наташку Гордиенко задирать больше не будет! Что там еще? Мать хотела, чтобы он математику подтянул? Фиг на него, будет подтягивать! Если только он правильно все расслышал!

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! — зашептал Данька, как вдруг…

— … Петро! Петро Панасович, га! Ты де? Паныч наш просит кофе. Жалко дитё. Сгоняй в Рудослав туда-обратно, чуешь! И конфет возьми, хороших, шоколадных!

8

К вечеру небо заволокло. Дождь пока не срывался, но духота стояла страшная. Едва вышел из салона, влага облепила лицо, руки, пронизала тонкую ткань рубашки, заставляя ее прилипнуть к телу. Пахло упоительно, одурманивающе. Степной травой, жасмином, фиалками и тонко-тонко, чуть слышно материными розами, которых почти уже тут не осталось — только возле их с нею дома немного. Светом все было залито — золотистым, жидким, потусторонним. Всего лишь солнце садилось. Всего лишь подворье, на котором вырос.

И которое видеть не мог. Почти ненавидел. За прошлое, за настоящее, за то, что, оказывается, все еще держит и не пускает.

Назар хватанул ртом воздух и двинулся к особняку, на ходу махнув Косте, выскочившему встречать.

— Зачастил, Кречет! — крикнул ему охранник, служивший тут уже полтора десятка лет. — Второй раз за лето.

— По делу, — мрачно брякнул Назар. — Дома?

— Та дома, дома. Сейчас скажу передать, что ты приехал.

— Не надо, сам найду.

И отчеканил уверенные шаги по ступенькам террасы.

— Назар! — услышал он за спиной.

— А?

— Что-то серьезное?

— Угу.

Слишком серьезное.

Слишком серьезное, чтобы не приехать сегодня же. Потому что не бросаются такими обвинениями просто так. Когда он видел Милану, и тогда, в молодости, и сейчас — он верил только ей. Безоговорочно. Когда вот так, глаза в глаза, когда не скрывая эмоций. Это он очень четко осознал, оказавшись в машине. Захлопнул дверцу, остался один на один с собой в замкнутом пространстве салона. И понял. Она имела основания, чтобы прийти к нему. Имела основания обвинять. У нее не истерика: Милана знает, о чем говорит. И знает — почему. Как бы он ни пытался убедить себя в том, что Стах не мог похитить чужого ребенка, сколько бы беды ни натворил в жизни, знал и другое: Стах на многое способен, чтобы пытаться снять с него вину. Господи, да не он ли семнадцатилетним парнем стоял у янтарной канавы, глядя, как закапывают людей, которых Шамрай-старший обвинил в гибели сына и жены?! Сам осудил, сам приговорил, слова сказать не дал. Он же своими глазами видел! И видел, что младшему из приговоренных лет было — не больше, чем Мите. Может, и меньше. И ведь сломался тогда на многие годы, потому что слишком страшно — воочию видеть чужую казнь. В тот день что-то умерло в нем навсегда и больше уже не ожило.

Жаль, что понял он это слишком поздно. Все у него с опозданием. Одна надежда — что еще не поздно оказаться по одну сторону с Миланой, раз уж он даже не задумывался, надо ли ехать. Даже если она вбила себе в голову, что они с дядькой заодно, что они — одно и то же. Вот только сам Кречет, независимо от того, виноват Стах или нет, никогда уже не будет по одну сторону с ним.

Он влетел к нему в кабинет, лишь коротко справившись у встретившейся по пути Марьи, где найти любимого родственника. И, едва увидев, с порога выпалил, едва сдерживая ярость за маской холодности:

— У Миланы Брагинец пропал ребенок.

Стах поднял на него глаза, в которых промелькнуло удивление — кого-кого, а Назара с подобным заявлением он точно не