«Присяга простору», в котором воспеваются красоты Сибири. Неожиданно в текст вторгается намек:Здесь плюнешь —          залепит глаза хоть на время                    в Испании цензору,а может, другому —          как братец, похожему —                    Церберу (с. 398).

И неожиданный эзоповский образ в конце, вновь снабженный арготизмами, как обычно у Евтушенко, намекающими на советскую действительность; в сибирском окружении поэт размышляет об узниках, при этом употребляя лексикон, знакомый читателю прежде всего по Солженицыну:

Диктатор в огромном дворце               словно в клетке затюканно мечется,а узник сидит в одиночке,               и мир у него на ладони.Под робой тюремной          в груди его —     все человечество,под стрижкой-нулевкой —простор, утаенный при шмоне.(с. 400; выделено мной – Л. Л.)

2.1.2. Квазиистория

Историко-литературные сюжеты привлекают Евтушенко как параболы, изображающие конфликт свободомыслящего художника и авторитарной власти («Баллада о шефе жандармов и о стихотворении Лермонтова „На смерть поэта“», «Лермонтов», «Когда убили Лорку», «Про Тыко Вылку», отрывки из «Пушкинского перевала» и «Братской ГЭС»).

Параболичность достигается в основном теми же средствами, что и в квазиэкзотических сюжетах. Самый яркий образец – «Баллада о стихотворении Лермонтова…», в которой Евтушенко изображает реакцию николаевских жандармов на знаменитое крамольное стихотворение таким образом, что сквозь сюжет просвечивает столкновение современного поэта (предположительно, самого автора) и высших органов современной идеологической цензуры. В качестве маркеров вновь выступают речения сугубо современного обихода: «обалденье», «эти гады», «главный идеолог», «идиоты», «бодяга», «М. Лермонтов» (употребление инициала в устной речи свойственно современному канцелярскому жаргону).

Помимо лексических приемов, Евтушенко применяет в качестве маркеров и риторические обобщения. Таков конец «Баллады о стихотворении Лермонтова…» («…Но вечно…» – обобщение), конец «Лермонтова» («…Поэты в России рождались / с дантесовской пулей в груди» – обобщение), в «Пушкинском перевале» после строк о Пушкине и Грибоедове – обобщающая грамматическая модальность: «И надо не сдаваться…» и т. п.

Встречаются и референции к литературным героям и прочие разновидности эзоповских цитат:

Когда, плеща невоплощенно,себе эпоха ищет ритм,пусть у плеча невсполошенносвеча раздумия горит.Каким угодно тешься пиром,лукавствуй, смейся и пляши,но за своим столом – ты Пимен,скрипящий перышком в тиши.И что тебе рука царева,когда ты в келье этой скрыт,и, как лиловый глаз циклопа,в упор чернильница глядит! (с. 162)…увижу я, как будто страшный сон,молчалиных тихоньствующих сонми многоликость рожи Скалозуба (с. 182).…здесь безнаказанно смеютсянад платьем голых королей (с. 217).

Особенно эффективны как маркеры в квазиисторических стихотворениях моменты стилизации текста под официозную критику:

Пора уже давно сказать, ей-ей,потомкам правду чистую поведав,о «роли положительной» царей,опалой своевременной своейиз царедворцев делавших поэтов (с. 183).

(Ср. Коржавина: III.3.1.)

Еще более яркий пример подобного сдвига находим в «Казни Стеньки Разина» (отрывок из «Братской ГЭС»):

Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,приговаривал,                    ретив:«Супротив народа вздумал!..» (с. 252–253)

Конечно, обвинение Степану Разину (XVII век), что он идет «супротив народа» – намеренный анахронизм, намек на печально знаменитое «враг народа», на обвинения, которые приходилось выслушивать и самому Евтушенко во время проработочных кампаний.

Я держался, глаз не прятал.Кровью харкал я в ответ:«Супротив боярства —               правда.Супротив народа —               нет» (с. 253).

Еще одним характерным видом эзоповских цитат у Евтушенко (поэта, не раз обвиненного в нарциссизме) являются автоцитаты, перифразы отрывков из официально раскритикованных и запрещенных к перепечатке собственных произведений, таких как его «Автобиография», «Бабий Яр», «Наследники Сталина».

Из последнего в «Золушке» процитирована игра словами «наследники – наслежены»:

…(она) полы истории скоблит.В альковах сладко спят наследницы,а замарашке —          как ей быть?! —Ведь если так полы наслежены… (с. 266)

Вызвавшее особенные протесты ортодоксальных критиков построение «Бабьего Яра» («Я – Анна Франк…») повторено в «Тиле Уленшпигеле»: «Я русский. Я француз. Поляк. Еврей…» (с. 228).

2.1.3. Аллегория.

Аллегорические стихотворения у Евтушенко («Идол», «Золушка», «Каинова печать», «Декабристские лиственницы») сравнительно мало насыщены маркерами. В некоторых внутритекстовые маркеры вообще слабо различимы (в «Идоле», например, фраза «считали, что он… думает за всех» слабо ассоциируется со Сталиным). С другой стороны, в отличие от параболы, которая маскируется как жанр целым рядом экранов, иногда начиная с названия, аллегория как жанр именно анонсируется названием, в качестве которого всегда берется слово или выражение, уже имеющее хождение в аллегорическом эзоповском употреблении в русской современной речи: «идол», «каинова печать», «декабрист». Именно в том случае, когда аллегорический образ в названии недостаточно определен, автору приходится усиливать маркирование эзоповского содержания («Золушка»).

В аллегориях Евтушенко часто встречаются расхожие образы. Ср. в «Декабристских лиственницах»:

Нас мотает в туманах проклятых.Океан еще где-то вдали,но у бакенов на перекатахдекабристские свечи внутри (с. 385).

(Тот же популярный образ «бакен» использован, например, у Маркина – см. III.5.1. Собственно, и там и тут это только вариант древнего аллегорического образа «путеводный огонь».) «Идол» во многом близко напоминает «Противостояние Марса» Заболоцкого:

И над безжизненной пустынейПодняв ресницы в поздний час,Кровавый Марс из бездны синейСмотрел внимательно на нас.И тень сознательности злобнойКривила смутные черты,Как будто дух звероподобныйСмотрел на землю с высоты264.

У Евтушенко:

Но чудится мне: ночьюв своем лесу глухомон зажигает очи,обсаженные мхом.И, вслушиваясь в гулы,пургою заметен,облизывает губыи крови хочет он (с. 237).

Вновь для своей аллегории Евтушенко, вслед за Заболоцким и многими другими поэтами, использует образ традиционно-аллегорический («идолище поганое»), и у него нет необходимости прибегать к другим маркерам.

2.2. Эзоповское эхо в контексте книги

Мы отметили, что в «Присяге простору» и «Барселонских улочках» эзоповский мотив возникает как бы вопреки замыслу стихотворения как такового, в силу своего рода инерции авторского стиля. Однако такая инерция свойственна не только стилю автора, но и восприятию читателя. Присутствие на авторском поэтическом концерте, чтение достаточно протяженного текста (поэмы или сборника), то есть любая достаточно долгая экспозиция читателя индивидуальной поэтике автора есть процесс обучения читателя, процесс постижения читателем стилистической и метастилистической систем, свойственных данному автору. Так, в случае с двумя вышеупомянутыми стихотворениями читатель, «обученный» евтушенковской системе эзоповского кодирования, получив сигнал «испанский образ», декодирует все стихотворение в привычной эзоповской манере, мобилизуя собственную фантазию там, где автор не предоставляет достаточного материала.

Так, например, может быть прочтено стихотворение «Страданье устает страданьем быть…». Вне контекста книги эта элегия не предлагает иного содержания, кроме абстрактно-философского: «без страдания нет наслаждения». Построено стихотворение дидактически просто: в каждой из восьми строф дается очередная иллюстрация основного тезиса – бык в ярме, но наслаждается травой; солдат замерз, но согревается чаем, и проч. Но вот в шестой строфе автор соскальзывает к привычному образу «узник в Испании»:

Что нестрадавшим роскошь роз в Крыму?Но заключенный ценит подорожев Мадриде на прогулочном кругузадевший за ботинок подорожник (с. 424).

«Мадрид» неизбежно воспринимается как знак из евтушенковского эзоповского кода. Маркер, несомненно, и неорганичность антитезы: естественно было бы противопоставить блаженному Крыму суровую Колыму, Сибирь, а не столь же теплый Мадрид. И читатель производит, воспринимая, это исправление – подставляет некую «Сибирь» на место «Мадрида». Заключенный из испанского превращается в советского.

Эта операция выделяет шестую строфу из ряда строф и дает ей особый статус в структуре стихотворения – статус