не отсутствия стиля; это случай отсутствия индивидуального стиля. Это в действительности означает лишь, что стиль художника не взаимодействует со стилем, не работает с ним, не играет с ним, как стремятся делать художники[175].

Искусство и философия в сфере профессиональной жизни человека выражают наше производительное, повседневное, то есть непрофессиональное взаимодействие со стилем, с нашим человеческим взаимодействием с тем, как все мы, будто светлячки, вспыхиваем вместе и в ответ друг на друга, показывая, демонстрируя, воспринимая, получая и исполняя всю нашу жизнь. Мы создаем паттерны, и на нас влияют паттерны, которые мы создаем и видим. Как не нужно быть философом, чтобы философски размышлять о собственных мыслях, так не нужно быть художником, чтобы, подобно художнику, заниматься требующей навыков деятельностью, делая, создавая и выражая. Действительно, как я уже утверждал, способность мыслить философски или художественно, то есть рефлексировать по поводу своего мышления и деятельности, связана с тем, что значит думать и делать. Художественная или философская позиции заложены в естественной позиции.

Гуссерль, которому принадлежит выражение «естественная установка», это понимал. Философия нацелена на эпохé, на выведение за скобки допущений обычной жизни. Но, по мнению Гуссерля, переориентироваться таким образом на свой жизненный мир не значит принять скептицизм, отказаться от мира или потерять его. В конце концов, вынесение за скобки происходит в «профессиональное время». Мы производим его, так сказать, по часам. После работы мы едем домой, чтобы побыть с семьей и вернуться к домашним заботам и более общим делам.

Но также Гуссерль понимал, что занимающее нас, философов, с девяти до пяти философское упражнение по вынесению за скобки – культивирование в себе эстетического созерцания наших обычных обязательств, предпосылок, чувств, установок, ценностей – в конечном итоге очень радикально преобразует (реорганизует) этот жизненный мир и наше отношение к нему. Вы можете и дальше переживать о вещах, которые любите и цените. Но они уже никогда не будут прежними. Их вид изменится. Ведь теперь вещи предстанут перед вами как объекты и качества, к которым вы можете относиться совершенно иначе. В них навсегда останется возможность именно такого рода отстранения и переориентации. Горизонт в некотором смысле приобретает новую размерность.

В чем я расхожусь с глубоким и прекрасным инсайтом Гуссерля, так это в том, что я настаиваю на концепции запутанности. Это означает, что реорганизация ткани опыта благодаря зарождению эстетической позиции – этот термин я теперь использую, чтобы охватить как философскую, так и художественную позиции, – не происходит окончательно, так сказать, сразу, благодаря философской работе одного человека, жившего в ХХ веке. Нет, человеческая жизнь – это череда эпохé, и эстетическая рефлексия, раз уж я теперь использую этот термин, встроена в структуру жизненного опыта. Мы создавали искусство и философию – создавали модели самих себя, или наглядные репрезентации (по выражению Витгенштейна), с целью понять себя – с самого начала. И одна из форм, которые принимает данная работа, – это участие в динамичных и несводимых процессах стиля в человеческом действии и восприятии.

Идентичность – это стиль

Итак, мы подошли к самому главному:

Жизненные идентичности, которые мы обозначаем как мужчина/женщина, черный/белый, молодой/старый, инвалид/здоровый и так далее, являются единицами стиля.

Иметь идентичность того или иного рода – а идентичностей у нас, конечно, много – значит, пользуясь моей предыдущей формулой, жить в видимых, умопостигаемых способах бытия и действия. У нас есть идентичности, потому что мы суть активные тела, выражающие себя привычным образом перед другими и в отблесках способов, которыми они нас знают, а также на фоне истории. Стиль – это наиболее универсальная модальность человеческого бытия.

Стиль бросается в глаза. Очень часто мы можем с уверенностью определить, кем или чем является человек, по тому, как он выглядит и ведет себя. Люди организуют себя стилистически; они проявляют и утверждают себя в голосе, походке, внешности, позе и отношении, в одежде, в музыке, в акценте и, конечно, в теле.

В то же время стиль не является чем-то универсальным или определяющим сущность. Это не что-то скрытое или внутреннее, не ДНК, не особое чувство; это скорее дуга когерентности, которая организует то, что человек делает (включая его чувства). И конечно, важно, что не каждый житель Нью-Йорка говорит как ньюйоркец и не каждый темнокожий ведет себя «как черный». Стиль всегда эстетичен. Стиль – это нормы, само существование которых делает их спорными.

Именно очевидная «поверхностность» стиля делает его настолько подходящим для экскавации мирского (и политического) значения человеческой идентичности. Стиль одновременно реален и в некотором смысле воображаем; он видим, но также видимо исчезающ и всегда лишь контекстуален. Стиль никогда не бывает только в коже, даже если мы всегда можем разглядеть его на поверхности. Например, расовую принадлежность человека порой можно увидеть, и она может найти выражение в том, каким человеком он является, и в том, как он функционирует. Но не то чтобы это обязательно или всегда было так. Чтобы уловить расовую принадлежность, требуется реальное суждение. Мы находимся в зоне своего рода тонкого понимания, в которой требуется чувствительность к тончайшим оттенкам смысла, позиции и референции[176].

Очень важно, что стили открыты, явны, узнаваемы, что они видимы, доступны, понятны. Мы можем их различать и читать; если это не получается, значит, они закрыты, отрезаны, непознанны. То, что мы читаем, то, что мы замечаем, когда мы воспринимаем стиль, – это то, кем или чем является человек. Человек есть выражение стиля; вот что значит иметь стиль. А стиль находит выражение не только в том, как человек ходит и говорит, ест и одевается, но и в том, как он познает мир и реагирует на него.

Одна из главных функций формального или неформального образования заключается в том, чтобы привить нам чувство стиля. На это мог бы обратить внимание Вико. В то время как Декарт с его научным методом стремился свести все исследования к чему-то вроде геометрического доказательства, Вико подчеркивал значение особого вида изобретательности или остроумия, которое культивируется в детских играх, с одной стороны, и в увлечении литературой, риторикой, поэзией и живописью, с другой. Эрудиция дает нам понимание стиля, а стиль, как мы уже увидели, в человеческой жизни вездесущ (и ни в коем случае не ограничивается миром искусства и моды).

Мы активируем стиль. Стилем мы называем наши меняющиеся, развивающиеся и все же отличительные манеры существования в мире – манеры существования, которые сами по себе являются видимыми маркерами, которые доступны для других и немедленно отражаются в нашу сторону в виде