Замфир не видел сны с тех пор, как лопата Амалии врезалась в его затылок. Они были частью его, и, как бы ни мучили, но сейчас, когда их не стало, он чувствовал пустоту. Василе вспомнил свой детский сон, в котором добрая матушка нарезала его ломтями, как молочного поросёнка. Ему не было больно, просто холодная пустота, часть за частью, возникала там, где были его ноги, ягодицы, поясница — всё ближе и ближе к голове. Гости лакомились его сочным мясом и нахваливали кулинарные таланты госпожи Замфир, а она смущаясь, говорила:

“Да что вы, мой повар готовит несравненно лучше, но не могу же я позволить ему запечь собственного сына!”

Холод подступал к груди, а гости всё ещё были голодны.

Потом он вспомнил сон, в котором Сабуров продал его замороженную тушу в военный госпиталь. Сон, где Маковей перекачивал его белую кровь своей лошади. Все его сны были об одном: его едят, едят всю жизнь — ломтями, кусками, клоками. Рвут на части, вгрызаются зубами в плоть, выедают серебрянной ложечкой мозг из вскрытого черепа.

Всю жизнь его ели, но аккуратно, сохраняя жизнь. Теперь он попал к Маковею, в дом ненасытного каннибала, на его людоедское пиршество в качестве основного блюда. Сырбу сожрут его целиком, и кости обглодают, а мозговые разгрызут. Не будет больше Замфира, даже то, что от него пока ещё остаётся, исчезнет. Ни в штабе не вспомнят, ни родители ничего не узнают.

Замфир перевернулся на спину и уставился в потолок. За окном — только голубое небо, совсем не зимнее. Можно представить, что сейчас лето, и он только-только приехал на платформу Казаклия. Тогда он подавит свою брезгливость, спрячет столичный снобизм. Коричневый флакон останется на пыльной полке магазина Лазареску, и шувано не получит власть над его жизнью.

Замфир почти поверил в это чудо, он подскочил и едва успел схватиться за никелированную шишку: комната поплыла, и Василе чуть не свалился с кровати. За окном был грязный двор, слегка припорошенный снегом, и голое поле за железнодорожной насыпью, до самого мёртвого зимнего леса. С разочарованным стоном Замфир упал на кровать.

“Сожрут и ладно!” — подумал он.

От мёртвого ничего не хотят. Мёртвого никуда не тащат. Мёртвому не больно. Где-то над домом, там, где сейчас висело невидимое солнце, послышался механический стрёкот.

“Аэроплан…”

Замфир закрыл глаза.

“Жаль, что это не Сабуров. Только он ничего и никогда от меня не хотел”.

Глава 20

В первом часу пополудни через Казаклию проследовал грузовой состав с разбитой техникой. Под горочку, не сбавляя скорости, он пронёсся мимо Маковея. Он со всей серьёзностью заполнил бланк. Меньше всего ему хотелось, чтобы из-за какого-то несоответствия штаб прислал проверяющего. Грохот перегруженного поезда оглушил его, и Маковей не сразу обратил внимание на пулемётный стрекот, который быстро прекратился и механическое тарахтение за спиной — оно не пропало, а, напротив, становилось всё громче.

Маковей обернулся: из-за крыши его дома появился тяжёлый биплан. Он шёл на малой высоте, против солнца, не по-зимнему яркого сегодня. Прикрыв глаза рукой, Сырбу попытался разглядеть опознавательные знаки. Сначала он увидел тёмный силуэт на носу гондолы и пулемёт, направленный почти вертикально вниз. Лётчик высунулся из кабины и осматривал местность. Когда аэроплан подлетел ближе, стали видны чёрные тевтонские кресты на нижних плоскостях. Он прошёл очень низко над головой. Запоздавший ветер мягко ткнул Маковея в спину и взметнул снежные буруны. Над лугом, за железнодорожными путями, германец набрал высоту и, заложив вираж, свернул к югу.

На крыльцо вышла Виорика в овечьёй поддёвке. Она махнула полотенцем, которым оттирала руки от муки.

— Папа! — позвала она. — Иди обедать!

Маковей с тревогой следил за манёврами аэроплана. Не дойдя Тараклии, тот лёг на крыло и пошёл назад, над железной дорогой. Виорика тоже услышала гул. Она сбежала с крыльца и, прикрывшись ладонью от слепящего солнца, вглядывалась в небо. Заметила приближающийся самолёт и запрыгала, махая полотенцем.

— Папа, аэроплан! — восторженно закричала Виорика: она никогда в жизни не видела самолётов.

В душе Маковея колыхнулось дурное предчувствие. Оно много раз спасало Маку Сечераторулу жизнь, и он привык доверять интуиции. В аэропланах Маковей не разбирался, но этот показался ему слишком большим для безобидного разведчика.

— В дом! — закричал он, что было мочи.

Виорика обернулась, посмотрела на отца. В глазах не было ни страха, ни понимания. Она не двигалась с места, белое вышитое полотенце в поднятой руке трепал ветер.

— В дом! — заорал он снова.

От аэроплана за её спиной отделилась чёрная точка, и сразу взметнулся в небо фонтан из земли и камней. Ураганный ветер сбил Виорику с ног, и она рухнула лицом в снег. Маковей тоже упал, за мгновение до того, как вонючий гаревой ветер долетел до него, всего пара комьев земли упала ему на спину. Тарахтение авиационного мотора затихло вдали. Сырбу сбросил тяжёлый тулуп и поковылял к дочери так быстро, как мог — рана всё ещё болела.

Виорика лежала ничком, не шевелясь. Маковей смахнул рукавом землю с её спины — ни крови, ни порванной одежды. Он рывком перевернул дочь, поднял к себе, она таращила глаза и разевала рот, вжимая голову в плечи. Увидела отца, сказала: “Папа”, сказала ещё раз, громче, и закричала в панике: в ушах Виорики стоял ровный гул, она ничего не слышала. Она кричала до хрипоты, пока Маковей с силой не вжал её голову в свою грудь.

Германский аэроплан неторопливо шёл над полем, вдали, то ли возвращаясь в расположение, то ли закладывая новый широкий круг. На таком расстоянии он казался игрушкой — нелепой и безопасной.

Маковей встряхнул дочь:

— Иди в дом, слышишь?

Она замотала головой разбрызгивая слёзы. Раньше он подхватил бы её на руки и отнёс, но сейчас, из-за выстрела этого идиота Замфира, он и сам ходил с трудом. Тяжело, отставив больную ногу, он поднялся и заставил встать Виорику. Шлепком пониже спины он направил оглушённую дочь к дому.

Замфир, умиротворённый маковеевой настойкой, крепко спал. Задремал незаметно, и вроде только смежил веки, как раздался грохот. Окно спальни взорвалось, и стеклянные осколки усыпали одеяло. Василе сел в кровати. От внезапного пробуждения голова кружилась. Он не понимал ни кто он, ни где находится: может с плутоньером он уехал на фронт и сейчас попал под обстрел? После того, как сны покинули его, сама жизнь стала бесконечным уродливым кошмаром, от которого не проснуться.

Василе спрыгнул с кровати прямо в стеклянное крошево.