словно и не было их. Осталось одно: настоящее, бесстрашное, в пыли и саже, с кривой и дерзкой улыбкой.

Виорика положила руку ему на живот. Кожа была похожа на холодную резину. Её пальцы впервые касались его тела наяву. Совсем не так это должно было быть. Завтра никто не будет держать венцы над их головами. Не будет его смущённого взгляда за тёплым пламенем свечи, не расстегнут его пальцы пуговицы свадебного платья, не случится то, чего она желала, боялась, и оттого желала во сто крат сильнее. Не будет ничего. Завтра Замфир ляжет в гроб, а не в её постель. Отец Софроний затянет отходную, мать заплачет, отец фальшиво изобразит скорбь.

Виорика взяла чистую тряпку и окунула в поилку, выжала воду на грудь. Она весело заструилась по телу, пробивая дорожки в пыли. Правда в том, что на столе — не её жених, а безжизненное тело, мертвец, мертвецов не любят. Её любимый остался стоять на дворе под покосившимся семафором, широко расставив ноги и улыбаясь ей.

Виорика смыла чистой водой грязь, взяла новую тряпку и окунула в мыльную воду. Тщательно натёрла кожу, поднатужилась и перевернула тяжёлое и скользкое тело Замфира. Вымыла спину, ощущая пальцами сквозь тряпку широкие рубцы, и почти не запинаясь на них. Мыльной воды было очень много, а слёз слишком мало, чтобы их можно было заметить. Когда закончила, поцеловала в холодный лоб и ушла. Она желала этого тела живым, а мёртвым оно было не нужно — Василе, любимого, в нём больше нет.

Глава 22

Когда Маковей с окровавленным тазом поднялся на крыльцо, Амалия молча протянула ему гвоздодёр. Он нехотя вытащил гвозди, которыми заколотил оконную раму в спальне Виорики. Под тяжёлым взглядом жены отдал ей ключ и поплёлся ужинать. Амалия разожгла печь и поставила запекаться гуся, залила фасоль и чечевицу в двух больших кастрюлях. В четыре руки они начистили картофеля. Пока Амалия ставила опару, Маковей разлил ракию. Пустой и больше ненужный пузырёк из-под специй всё ещё лежал в его кармане. Амалия посмотрела на мужа с укоризной, но упрекать не стала. Быстро обжарила на сковороде кырнэцеи — колбаски, которыми она кормила мужа ещё в родном Кишинёве и поставила на стол.

— Не хочу ни о чём думать, Макушор, — сказала она и протянула кружку. Муж глухо стукнул по ней своей.

Они пили горькую настойку и заедали острыми колбасками. Время от времени Амалия поднималась, чтобы умять пухнущую опару. Садилась и вновь прикладывалась к кружке. Дочь, моющая мёртвое тело любимого в канун неслучившейся свадьбы не давала ей покоя. Амалия пыталась заглушить боль ракией, но она лилась, как вода, оставляя лишь ореховую горечь во рту.

Усталость взяла то, чем побрезговал алкоголь. Трещала пыль, сгорая на стеклянном боку тусклой лампы, её жёлтый цвет мерцал в глазах. Кружка тяжелела, а опара лезла всё сильнее, и Амалия уже думала: а не чёрт бы с ней? На самом деле, кому нужны её старания? Замфиру — уже нет, Виорике — вряд ли она заметит, что какого-то привычного кушанья не хватает. Она кивала мужу, муж кивал ей. Опрокидывали, крякнув, жгучий напиток в глотки и наливали по-новой.

Настал момент — он всегда наступает, когда выпил достаточно много — когда кажется, что какой-то незначительной мелочи, пустячка, не достаёт до полного понимания сути.

Амалия задала вопрос — Маковей увильнул.

Амалия повторила — Маковей налил.

“Пей!” — сказал он.

“Сначала ответь!” — сказала она.

Маковей выставил на стол маленький флакончик, остро пахнущий пряностями.

“Я его искала,” — удивилась Амалия.

“Подходящий размер,” — объяснил Маковей.

Они обновили ракию.

“Морфий,” — сказал Маковей, будто Амалия не понимала самых простых вещей.

“В ракию?!” — ужаснулась Амалия и с подозрением понюхала свою кружку.

“Дура что ли? Жены-морфинистки мне для полного счастья не доставало!” — Маковей, сокрушённо качая головой, поменял кружки. — “Пей из моей!”

“Но зачем?!”

“Чтоб раньше свадьбы не сбежал!”

За дверью кухни, затаив дыхание стояла Виорика. Она так и не вошла. Когда разговор затих, она на цыпочках проскользнула в свою комнату и плотно закрыла дверь.

Утром в бричке приехал отец Софроний, огромный и грузный, как и полагается пастырю, окормляющему самый жирный плас в Кагульском жудеце. Он принял поданую Маковеем руку и сошёл на землю под благодарный стон рессор. С рассвета Маковей из первой воронки у путей сформовал вполне привычную для могилы яму. Софроний удалился в спальню Сырбу и сменил дорожную рясу на подобающее одеяние. Надел наручи, положил через плечо расшитый золотом орарь. По спешно утрамбованной земле подошёл к краю могилы и затянул нараспев:

“Владыко Господи Боже наш, Твоею благодатию и Твоим человеколюбием сподобивый мя недостойнаго приити в дом Твой святый и предстати Престолу славы Твоея, молю Тя, Господи, освяти место сие…”

Низко вдоль путей пролетел аэроплан с бело-сине-красными кругами на плоскостях. Треск его мотора заглушил остаток молитвы, да не для стоящих рядом людей эта молитва предназначена, а Господь услышит. Отец Софроний перекрестил наотмашь, помазал елеем — можно хоронить.

Амалия увела духовное лицо позавтракать. Маковей щедро налил своей настойки, потом ещё подлил. Сановнику такого веса два стакана — что слону дробина. Батюшка причмокивал полнокровными губами и ласково улыбался Амалии. Виорика, дочка маковеева, тоже хороша была, но уж больно худосочна на искушённый пастырский взгляд. Подошёл Лазареску со своей супругой, напоминающей германского фельдфебеля. Мясник Аурел с женой и дочерьми принёс пятифунтовый окорок и связку колбас в знак скорби. Господин сельский жандарм привёл жену, матушку, двоих румяных сыновей и племянницу из Хунедоары выразить соболезнования. Амалия рассаживала гостей вдоль длинного стола в конюшне — домик их был слишком мал, чтобы вместить всех скорбящих. Расставила коливу — варёную пшеницу с корицей — в плошках, а больше ничего, чтобы гости не перепились до похорон.

Маковей с отцом Софронием тем временем на кухне вели оживлённый разговор.

— Брак совершается на небесах, сын мой, я — лишь свидетель сего таинства! — приглушённо гудел отец Софроний.

— Оставим небесам небесное, батюшка, я не о том вас прошу! — хрипло шептал Маковей. — Не надо венчать мертвеца, просто запись в приходской книге сделайте, а мне — справочку.

— Да как же можно, сын мой? — возмутился Софроний. — А свидетели? Всё ваше село видело, что жених безвременно усоп до свадьбы!

— А селу о том знать необязательно! Не их дело.

Маковей подлил ещё ракии. Батюшка опрокинул, сунул квашеный огурец под мокрые усы