– Ты совсем дурак? – говорила Анатолю Батутовна. – Вези ее немедленно на какие-нибудь юга, в какие-нибудь Таиланды и Китаи. Разве не видишь, что происходит?

– Он мой друг, он не посмеет, – отвечал Красавцев.

– Не посмеет он, посмеет она, – разводила руками теща. – Ты что, Олеськину природу еще не изучил? Будешь же волком выть, грызть собственные локти!

Батутовна чувствовала: приезд ее дочери разрушит зачарованную вселенную Острова Рафаила. Она, литераторша, давно говорила своим ученикам, что фразу Достоевского «красота спасет мир» вырвали из контекста. Что не это имел в виду князь Мышкин, процитированный затем Ипполитом Терентьевым [17]. А уж сейчас Олеськина красота призвана была уничтожить их мир, убить его, разорвать волшебную паутину, стряхнуть с нее сверкающие бусины дождя и затоптать в грязи.

Мать пыталась поговорить с Олесей, объяснить, что дружба испанца с генералом основана на единении их отцов, на спасении одного другим, на жертвенности, на героизме тех, кто прошел через смерть.

Дочь смотрела на разгоряченную Батутовну и качала головой:

– Ма, ну что ты несешь? Они жрут водку каждый день, поют песни и роются в собачьем говне…

– Не собачьем, а лисьем! Не говне, а экскрементах… – перебивала Пелагея.

– Да назови это как угодно, суть не меняется, – смеялась Олеська. – Они обычные мужики, волею случая оказавшиеся соседями на замкнутой территории. Ну не трать ты них красивые слова! Жертвенность, героизм!

– Я знала, что ты упертая, вся в отца, – кричала Батутовна. – Он тоже был жестоким! Он мог сапогом раздавить цветок. Намеренно, получая при этом удовольствие! Мог наступить на улитку, только чтобы услышать хруст ее ракушки!

– Да ты о чем сейчас? – Олеська начинала багроветь щеками. – О чем сейчас говорит мне эта женщина, зарезавшая своего мужа и не пролившая по нему ни слезинки!

– Это была самооборона! Иначе он убил бы меня и тебя!

– Да он обожал меня, мама! – сорвалась на визг дочь. – Что ты знала о его любви ко мне? Что ты знала обо мне? Командирша всея Руси! Чемпионка по прыжкам на батуте! Ты просто ревнуешь! По-бабьи ревнуешь, – по вискам Олеськи струился пот. – Ты жила здесь одна, окруженная мужским вниманием, вызвала еще и любовника из Бурятии. А теперь приехала я. Дратути! И твои героические мужички забыли о тебе! Им приятнее видеть молодую кожу, упругую попу, яблочные сиськи! А не этот морщинистый мешок, в который превратилась ты!

Батутовна стояла посреди комнаты в цветастом сарафане на бретелях, в детских сандалиях на босу ногу, купленных в продмаге. Тяжелые дряблые руки повисли плетьми, подбородок дрожал, с него срывались крупные соленые капли.

– Ну мам, ладно тебе! – спохватилась Олеська.

Мать всхлипнула раз, попыталась сдержаться. Не смогла. Как несправедливо обруганный ребенок, она затряслась всем телом и, набирая обороты, словно двигатель экскаватора, зарыдала громко, отчаянно, по-детсадовски.

– Господи, да ты моя девочка! – Дочь бросилась к Батутовне и обхватила ее плечи: – Да еще мы не ссорились из-за мужчин, еще мы не плакали из-за них! Мамочка! Маленькая моя, любимая…

Они долго стояли в обнимку, дергались в унисон. Олеськина рубашка промокла от материных слез. Дочь сама разревелась, размазала воду по лицу, распузырила сопли. Потом обе устали, выплакались, из тяжелых туч превратились в перьевые облачка и пошли по своим комнатам.

– Пообещай, что ты не переспишь с зоологом, – встрепенулась у своей двери Батутовна.

– Пересплю, мама. Реви – не реви. У меня одна жизнь. И другого такого чудака в ней не будет.

Как назло, у Анатоля сломалась газонокосилка. Он решил на несколько дней уехать в город за деталями, а заодно купить все то, что отказывался предлагать населению рафаиловский продмаг.

Батутовна увязалась за ним. У директрисы Ольги Михайловны, той самой, что спасла от сплетен Пелагею после прыжка на батуте, был день рождения. Ей исполнялось сто десять лет. В здравом уме и твердой памяти она сидела в коляске и приказала детям собрать вокруг всех оболтовских старух. Может, в последний раз. Батутовна была в их числе.

Зять с тещей, покормив зверей, отплыли в город с первым «Омиком». День обещал быть жарким. Хуан с Олеськой и Рафиком снова гуляли в лесу. После развратной весны и порожденным ею бессовестным летом дубравы были беременны будущим урожаем: орехов, желудей, семечек, стручков, бобов, всех мыслимых плодов и ягод. После сине-восковой жимолости на кустарниках созрела земляника. В этом году ее родилось столько, что листья не могли скрыть спелую мякоть. Круглая, каплевидная или продолговатая, она лоснилась жирными боками, подсыхая на солнце, пока не была собрана, съедена или превращена в варенье. По всему лесу с корзинками и ведрами ходили рафаиловцы. В их дворах на каждой лавке и табуретке стояли снятые с огня кастрюли и тазы с булькающей бордовой гущей, а нежнейшая бело-розовая пенка, снятая шумовкой, заполняла всё остальное – тарелки, чашки, банки. Воздух над островом был плотным, сладким, чарующим и чувствовался с середины Волги, где катера или гидроциклы делали разворот от мегаполиса в сторону зеленых берегов.

В тот день Хуан потянул Олесю в самые дебри, в места, которые знал только отпетый следопыт. На окраине леса, ближе к каменоломням, расстилались такие нетронутые земляничные поля, что казалось, будто Господь развязал простыню с карминовым порошком и высыпал его на землю. Пушистые полосатые шмели с крыльями из тончайшей слюды волокли свои брюшки, перетаскивая пыльцу с оставшихся, еще не зачавших плоды цветков.

Олеська легла на траву, в которой прятались розетки с резными листьями, и тут же вскрикнула. Ее белое ситцевое платье мгновенно напиталось кровью раздавленных ягод. Хуан тоже повалился рядом, и вместе, катаясь по земле, они мгновенно превратились в сладкие пирожки начинкой наружу. Лежа на спине, просто свернув набок шею, Олеська губами срывала с кустов сладчайшую землянику. Испанец следовал ее примеру, перемазав щеки, подбородок и лоб алой кашей с черными капельками семян. Рафик носился рядом, высоко подпрыгивая, то ли играя с цветами, то ли слыша под кусточками возню мышей-сладкоежек.

– У тебя клубничные брови и клубничные губы, – шептал Хуан, подкатившись к Олеське на расстояние одной ягодки. – Ты пахнешь очень призывно, а это опасно для особи любого вида. Могут сожрать дикие звери.

– Что же делать? – удивлялась Олеська.

– Я должен тебя облизать, как это сделал бы Рафик. Когда от моей одежды и кожи тянет чем-то чуждым, он начинает умывать меня языком.

– Не оправдывайся, облизывай, – смеялась ягодная красавица. – В каких еще райских кущах ты отведаешь такое угощенье.

Рафик никогда не видел своего хозяина рычащим, рвущим на себе одежду, сдирающим неподатливый ремень. Лис сел на задние лапки и внимательно наблюдал, как люди, дающие ему на завтрак сырую курочку, запускающие свои пальцы в его густую шерстку, могут вести себя столь странно, нелепо, бешено.

Совершенно не обращая на него внимания, они превратились