школу, а муж бурчал, что ему негде хранить свою коллекцию оружия. Однажды, после какого-то праздника и доброй выпивки, в постели он спросил ее:

– Сделаешь мне подарок на день рождения?

– Конечно, какой? – Жена была заинтригована.

– Можно, я закажу себе шкаф для своих сабелек и ножичков?

– Какие проблемы? Заказывай! Только при условии: мы родим девочку.

Казалось, все было решено, ночь прошла бурно, а на следующий день Олеська уезжала в Египет – поплавать с рыбками в Красном море. Красавцев моря не любил, да и отпуск ему не давали, потому жена отправилась с Андрюшей и подругой, у которой тоже был сын.

Две недели Олеська загадочно улыбалась, пряталась от солнца, купалась только на рассвете и закате, нюхала красные цветы, не ела острого в ресторане, не отвечала на заигрывания арабов.

Подруга только поднимала бровь:

– Ведешь себя как блаженная. Не беременна ли, матушка?

– Все возможно, – смеялась Олеська и уже в мечтах тискала крошечную девчушку, похожую на нее.

У нее не будет тротиловых арыков – только чистейшие моря, не будет перештопанных крест-накрест платьев на вырост – только воздушные наряды принцессы, не будет котлет из бумаги в школьной столовой – только здоровое питание, не будет старых лыжных ботинок из бычьей кожи, в которых она, Олеська, за неимением никакой обуви, вынуждена была ходить и в школу, и на свидания, – только сандалии из тончайшей замши и лайковые сапоги.

В таком воздушном, порхающем состоянии она вернулась с Андрюшей из Египта и остолбенела, как инок, увидев перестановку, совершенную Анатолем. В детской комнате, ее любимом, нежном, пахнущем грудным молоком пристанище, на месте кроватки с динозавриками стоял массивный – встроенный от пола до самого потолка – шкаф из красного дерева. Обитый металлом сверху и вместивший в свою пасть целый склад оружия, он был похож на дорогой гроб.

Муж радостно щелкнул выключателем, и клинки озарились светом, идущим словно бы изнутри дамасской стали.

– Где кроватка? – произнесла Олеська дрожащими губами.

– Я выбросил ее, – не чуя подвоха, радостно ответил Красавцев, – столько лет занимала столько места!

Олеська отвесила ему пощечину и выбежала на улицу, сбивая с ног недоумевающего сына. Она ринулась в женскую консультацию к знакомой гинекологине и под визг недовольной очереди ворвалась в кабинет.

– Проверьте меня, пожалуйста, – задыхаясь, попросила она. – Я не выйду из кабинета, пока вы меня не осмотрите.

Врач – увесистая еврейская женщина в золотой оправе, отделяющей на лице маску от шапочки, – рукой указала на кресло:

– Залезайте, если уж такая спешка…

Она долго копалась в Олеськином чреве, меняя инструменты и перчатки, а потом нависла потным телом над загорелой пациенткой и, водрузив на лоб очки, вынесла вердикт:

– Все хорошо, моя дорогая. У вас все хо-ро-шо, – повторила она по слогам.

– В каком смысле? – промямлила Олеська.

– Вы абсолютно здоровая женщина, на зависть многим.

– А как же беременность? Как протекает моя беременность? – Пациентка изумилась непонятливости врача.

– Да никак и никуда она не протекает! – воскликнула гинеколог. – У вас нет никакой беременности. С чего вы взяли, милочка?

Подошедшая медсестра вытерла ватным тампоном пот с Олеськиного лица.

– Давайте-ка слезайте, – скомандовала медичка, – очередь нас сейчас разорвет. Забеременеете – милости просим! А пока наслаждайтесь жизнью и отменным здоровьем!

Олеська шагала по майской улице. Нежно-зеленая листва казалась ей серой. Заполошная бабочка, метущаяся над веткой сирени, напоминала злых духов из фильмов ужасов. Солнечные зайчики на асфальте были издевкой, они будто радовались смерти ее выдуманной девочки, но самым ужасным была мысль вернуться домой. Вернуться к склепу, который муж построил на месте трепетного цветника, на маленьком островке ее громадной мечты, ее самой счастливой иллюзии.

* * *

Они долго не разговаривали потом. Красавцев искренне не понимал жену. Он уже готов был на девочку, на мальчика, на собаку, на кошку, на кого угодно, лишь бы она просто улыбалась как раньше.

Но Олеська изменилась, погасла. Она больше ничего не хотела, ни о чем не мечтала. Она охладела к сыну, а к мужу – тем более. Часто подходила к шкафу в их отсутствие, брала какой-нибудь клинок, долго рассматривала его, оценивала вес, прилаживала руку и делала медленный театральный жест – погружала острие в грудь. Конечно, невзаправду, понарошку.

Но радость оставила ее. Оставила, казалось, навсегда. Олеське неинтересно было вставать по утрам, неинтересно ложиться спать. Работа в школе осточертела, успехи сына перестали удивлять. Ходила к врачу, делала тест на депрессию – оказалось, зашкаливает. Пила таблетки, от которых голова заполнялась изнутри монтажной пеной, а руки и ноги не слушались. Выбросила в унитаз – стало легче, пена сделалась жиже и самопроизвольно испарилась.

Но радость не возвращалась. Сын окончил школу, поступил в институт, твердил об армии. Муж купил дом на другой стороне Волги. Любовник был пресным и жадным. Шкаф нависал, давил, перекрывал кислород. И вдруг – она точно помнит это утро – такая же златоглазка вертелась на потолке – Олеська вскочила и поехала к мужу в деревню. Да просто чтобы не видеть этот шифоньер. А там оказался какой-то чудак с потрепанной гитарой, какие-то лисы, какие-то кошки, какие-то непромытые банки маминых заначек, грязные окна, липкие полы…

И, что немыслимо, радость пряталась именно там. Сидела себе, развалившись, в беседке, нагнетала воздух из старого вонючего сапога в самовар и выливалась в чашки прозрачным, зеленым, как крылья златоглазки, кипятком, настоянным на молодых земляничных и смородиновых листьях.

Что было потом – не умещалось в сознании. Наивная детская любовь испанца, вечно пахнущего влажной звериной шкурой. Смертельно больная, в ранах и струпьях, истерзанная любовь Рафа Баилова. По сравнению с чувствами мужа обе эти истории казались Олеське какими-то подлинными. Нежность Хуана была слезинкой талантливо ограненного бриллианта, попадающего прямо в яремную впадинку на шее. Страсть Рафа – тяжелым ожерельем из десятков рубинов, больших и малых, в каждом из которых стояла кровь – где капля, где сгусток, а где просто плескалась добрая ее порция – из разорванной артерии, вены, капилляра – на любой вкус, на любую степень солености, горечи и горя. Это ожерелье тяготило, клонило к земле, но в то же время короновало, делало царицей, богиней.

Она не знала, какую любовь ей выбрать. Да никто и не предлагал ей выбора. Никто не клялся остаться с ней навсегда. Испанец был женат на русской природе с ее пташками, букашками и зверьками. Раф – на свободе, с лютым холодом каменных лежанок, с убитой и тут же сожранной дичью, с ненавистью к людям.

Где-то посередине был муж. Единственный из них, имеющий штамп в паспорте с ее именем и фамилией. Подаривший богатую жизнь, красавца-сына, кучу ювелирного барахла. И… шкаф-надгробие над ее уходящей молодостью и верой в чудо…

Кстати, именно муж ворвался в комнату, безумный, измазанный кровью, и сообщил, что Андрюша лежит в хирургии,