– Ступай в поле, – говорит Трубников. – Доней я сам займусь.

Увидев входящего в дом Трубникова, Доня отпустила с рогача чугунок, лицо ее вспыхнуло гневом.

– Зачем пришел? Семен в поле…

– А ты приглашения ждешь?

– Чего надумал! У меня груднята.

– Не у тебя одной… Другие в поле малышей берут. А то и старушку для присмотра ставят…

– Ну а у меня присматривать некому…

– Я присмотрю.

– Ты?.. Ты?.. – задохнулась Доня, приподняв рогач.

– А что? – Трубников впился ей в глаза. – В поле я не гожусь, я и драться-то могу только одной рукой. А ты вон как ловко рогач держишь, будто вилы. Ну, хватит трепаться, давай быстро во вторую бригаду!

Шмыгая носом, Доня скинула фартук, стянула шелковую кофточку, так что видны стали ее тяжело заполнившие лифчик груди.

– Бесстыжая ты… – покачал головой Трубников.

– А чего тебя стесняться? – натягивая через голову кацавейку, сказала Доня. – Ты же не мужик, ты нянька.

– Эх, убила! Да я хоть чертом буду, только работайте!

– Хорошую ролю выбрал – за писунами глядеть. Сказать кому – не поверят.

Доня громко хлопнула дверью. Выйдя, она заглянула в окно.

Трубников тихо покачивает зыбку. Лицо у него серьезное и кроткое.

И будто впервые увидела Доня этого человека, которого считала врагом, и странная, задумчивая печаль мелькнула в ее глазах…

Спорится на полях работа Ребятишки верхом на лошадях подтягивают волокушами копны к строящимся стогам.

Молодые мужики и бабы, стоя в круг, подают сено вилами на стог, а те, что постарше и поопытнее, утаптывают его, подбирают с боков. Приплясывая на высокой горе почти сметанного стога, Константин Маркушев кричит брату:

– Эй, братишка, велел бы пивка привезть, дюже жарко!

– Высотникам хмельного не положено! – отзывается Маркушев. – Сковырнешься – отвечай за тебя.

– Не бойсь, бригадир! А сковырнусь – бабоньки в подол поймают!

Павел глядит на небо, клубящееся по горизонту не то грозовой, не то пыльной тучей.

– Други, давай быстрей! – кричит он. – Никак гроза заходит…

Доня возвращается домой и застает Трубникова на том же месте. Поскрипывает зыбка, малыши сладко спят.

– Хорошие колхозники, выдержанные, – одобряет близнят Трубников. – Как там в поле?

– Пашка икру мечет, загонял совсем… – Но похоже, что Доня не очень огорчена трудовой разминкой.

Дело близится к вечеру. Над клеверищем гуляет ветер, раздувая подолы баб и рубахи мужиков. Тучи обложили все небо. Люди торопятся, стараясь обогнать грозу. Со своего разболтанного тарантаса спрыгивает Трубников.

К нему направляется Павел Маркушев, глаза его красны, как у кролика, от ветра и сенной трухи.

– Как дела, бабоньки? – спрашивает Трубников.

– Спасибо, хорошо! – вразнобой кричат те.

– Последний стог добиваем, Егор Иваныч, – улыбается через силу Павел.

Из сенной трухи мелькнуло обветренное, обожженное солнцем улыбающееся лицо Лизы.

– В шесть обхватов клали?

– Проверьте! – машинально отвечает Маркушев.

Трубников шагнул к стогу, вскинул левую руку и сам рассмеялся.

– Ну, моих тут поболе десятка будет! – шутливо говорит он смущенному бригадиру. – Привет, товарищ сталевар! – кричит старшему Маркушеву. – Как самочувствие?

– Отвык маленько, Егор Иваныч, – отвечает тот с верхушки стога. – Сталь варить вроде сподручней!

Когда Трубников подъехал к другой бригаде, ветер задул с удвоенной силой. Он уложил траву и заклубил густую пыль на дороге.

– Видишь, как вовремя кончили, – говорит Надежда Петровна, предупреждая вопрос мужа. – А к Бутовской пустоши даже не приступали. Уж очень сено богатое, сроду такого не было.

– Эх вы! А Маркушев все подчистую добил!

– Не знаю, как он исхитрился! – разводит руками Надежда Петровна.

Лицо ее темно от пыли, на щеках влажные черные полосы.

Все нарастающий ветер, уже не размениваясь на мелочи, ломает сучья деревьев, мчит серые низкие тучи.

От старой плакучей березы, что росла на бугре, отделился огромный сук, пал на землю и неуклюже потащился по полю.

Отсюда, с бугра, Трубников видит клеверище. Над золотым ковром вновь отросшего низенького клевера носятся, будто ведьмины клочья волос, пучки сухого сена, вычесанного ветром из стерни. А в дальнем конце поля с перевальцем катится огромный шар, от которого тоже отделяются темные клочья и взмывают вверх. Трубников угадал, что это поверженный стог, лишь когда другой стог наклонился всем составом, рухнул и, покатившись с десяток метров, перестал существовать, растерзанный ветром. А затем повалился еще один стог, и еще, и еще. По дороге, направляясь к деревне, спешат люди.

Стиснув зубы, глядит Трубников, как ураган уничтожает нелегкий труд людей.

– Не горюй, Егор Иваныч, – слышится голос подошедшего сзади Игната Захарыча. – Бог даст, завтра вёдро будет, мы клеверок обратно просушим и застогуем накрепко.

– А коли дождь зарядит, сеногной!.. Пропал год… Опять бескормица, падеж, все сначала начинай…

– Да хватит тебе!.. Раз буря – значит, скоро распогодится.

– Твои-то не повалило?

– Зачем? Стоят как вкопанные.

– Вон за балкой тоже стоят.

– Видать, поторопились нынче. Утоптали плохо, да и окружность не соблюли.

– То-то и оно!.. Колхозное – чужое, а свое, кровное – свадьбу сыграть… – горько говорит Трубников, и тут страшный удар грома раскалывает небо.

Яростно хлынул ливень.

По окнам стекают последние капли дождя. Гроза прошла, снова светит солнце, июньский вечер еще светел, хотя солнце спустилось к горизонту.

Трубников и Борька рассматривают наброски для стенда.

– Хорошо, – говорит Трубников. – Все в подробности, только башня тут зачем?

– Это не башня, а голубятня.

– Зачем?

– Голубь-то – почтовая птица. Над почтой голубятник – в самый раз.

– Идут! – слышится взволнованный голос подошедшей к окну Надежды Петровны.

К дому Трубникова приближается шумная толпа. Впереди шагает Павел Маркушев в темном костюме и белой сорочке, рядом с ним молодая в светлом длинном платье с фатой и ромашковым венком на голове. За ними выступают родня и гости, среди всех выделяется дородством старший брат Павла – уральский сталевар.

Люди идут, приплясывая, отбивая дробца. Из середины толпы вырывается пронзительное обращение:

Ты воспой, ты воспой

В саду соловейко…

А раскатистый бас отвечает:

Эх, я бы рад тебе воспевать.

Эх, мою го-о-лосу не хвата-ат.

Хаз-Булат удалой,

Бедна сакля твоя…

Одни слова путались с другими, все ухало, охало, ахало.

– Видишь, ты не пришел, и свадьба сама тебе честь оказывает, – говорит Надежда Петровна.

– Нужна мне такая честь! – зло отвечает Трубников. – Коль зарядят дожди – сеногной, все прахом пойдет!

Свадьба приближается к дому.

– Выйди на улицу, неудобно, – просит Надежда Петровна.

– А ему удобно мне в лицо глядеть?

– Нельзя так, Егор, надо быть добрым!..

Трубников как-то странно – нежно и насмешливо – смотрит на жену.

– Да, надо быть добрым… Ведь нам одной жизнью жить, верно? Со всеми свадьбами, родинами, крестинами, радостями, горестями… И сколько же, скажи,