– Именно. Дайте любовью насладиться. У нас с господином Волковым ренессанс в отношениях случился, в столичных моих грехах я признаться не успела, да и не нужно ему о том знать.

Это ему понравилось, очень понравилось, он решил, что полностью держит в своих руках мою судьбу. А уж управлять судьбами Бобруйский обожал. Сейчас он прикидывал, какую выгоду сможет получить в свете открывшихся обстоятельств. Я решила помочь:

– Недельку обождите. Я статью для своего издания закончу, да в столицу уеду.

– Без жениха своего?

– Разумеется. Какой-то пристав мне в Мокошь-граде без надобности. Коллежский асессор? Право-слово, ерунда.

Бобруйский посмотрел на меня с уважением, Волкова же одарил взглядом победно-презрительным.

– Про что статейку сочиняешь? Про колдунства?

– О кровопийце Попове, который вашего прошлого пристава на тот свет отправил.

– Да ну?

– Ну сами посудите, молодой здоровый мужик к проклятой усадьбе отправился и самоубился на осиновом суку. Да читатели газету с моей статьей из рук рвать будут!

В смежной танцевальной зале призывно грянул оркестр. Взгляды всех присутствующих устремились к нам.

– Ладно, – Бобруйский бросил салфетку и поднялся, давая сигнал прочим, – наговорю я тебе интервью, проказница. Завтра приходи, с женихом, пусть, пока мы с тобою беседуем, к Маньке пообвыкнет, ему ведь с нею утешаться, когда ты в столицу упорхнешь. Канцлер. Ну ты и ловчила!

Он ушел в неприметную дверку за античной колонной, я бессильно откинулась на стуле.

«Кошмар, Геля. Ты была на вершок от сокрушительного фиаско. Все потому, что на первое впечатление положилась. Забавный купчина-охламон, узнаваемый типаж. Хи-хи, ха-ха. А этот типаж тебя на раз-два срисовал».

Публика потянулась в соседнюю залу, столы пустели, я заметила Грегори, пробирающегося ко мне. То есть, устремленного и пытающегося отцепить от своего локтя пальчики Дульсинеи.

– Чудовище! – вдруг сказала Нинель Феофановна, раскачиваясь на стуле. - Он чудовище, барышня, опасайтесь его.

– Это вы мне? – Я повернулась. - Кто чудовище?

– Он. Бобруйский! Ненавижу.

Быстро пересев, я взяла женщину за руку:

– Нинель Феофановна, голубушка. Скажите, вы с Блохиным дружили?

– Степан? Степушка? Хороший мальчик. Много Степанов в Крыжовене, куда ни глянь, либо Степан, либо Степанович, либо Степанов…

Совсем она мне не нравилась,то есть, не она, а ее странное сумеречное состояние. На опьянение не походило нисколько. Безумие? Но почему она тогда не под лекарским приcмотром, а здесь?

– Степан Фомич, - тоном, которым обычно говорят с совсем маленькими детишками, подсказала я, – Блохин, красавец-блондин, бравый, веселый. Вы его любили?

– Я? - женщина негромко рассмеялась. - Полноте, я Степушке в матери гожусь. То есть, годилась… теперь не гожусь…

По бледным щекам потекли слезы:

– А все он, чудовище! Убийца! Мою жизнь исковеркал, за Нюту принялся. Шаг за шагом злодейства повторяет.

«Анна, Анюта, Нюта. Нюта Бобруйская, либо Блохина, что так что эдак «Н.Б.» Перфектно, Попович, работай дальше».

Но продолжить не получилось. Мария Гавриловна заботливо обняла мачеху за плечи:

– Сейчас мы в спаленку пойдем, сопровожу вас, капелек выпьете, отдохнете.

– Как же так, Маша? - всхлипнула Бобруйская.

Девушка промокнула слезы женщины носовым платочком, помогла подняться, обратилась ко мне:

– Простите, Евангелина Романовна, и плохо про матушку не подумайте.

– Давно это с ней? - Встав, я придерживала Нинель Феофановну под другую руку. – Идемте, я помогу.

– К жениху своему ступайте, – возразила Мария Гавриловна непреклонно. - И прошу, забудьте этого Теодора, про которого матушка здесь рыдала, она в помутнении и… Ах, простите.

Проводив их только до дверцы за колонной, я развернулась на каблуках. Грегори все сражался с Дульсинеей. Потому что джентльмен , вот почему. Берендийский бы мужик давно нахалку окоротил, а этот миндальничает.

Я направилась в спасательную экспедицию с видом самым решительным и даже грозным, вопросила:

– Что это тут у нас?

– А вот и Ева! – хихикнула актерка, была она навеселе и нелепости своего поведения не понимала.

Волков изобразил лицом страдание, это было забавно, обычно он богатством мимики публику не балует.

– Госпоже Бархатовой, - решила я, - умыться надобно. Мы с нею сейчас дамскую комнату отыщем.

Гpигорий Ильич облегченно поклонился:

– Не задерживайся, милая.

К моему великому разочарованию, туалетные находились вовсе не за вожделенной дверцей. Актерка уверенно провела меня в боковой коридор. Снующие слуги почтительно уступали нам дорогу.

– Драться со мною хочешь?

– Не хочу. - Втолкнув девицу в какую-то попавшуюся на пути комнатенку, я заперла дверь. - Я твоему покровителю авансы раздавала, ты – моему жениху,так что квиты.

Дульсинея плюхнулась на диван, нисколько не заботясь о сохранности драгоценного наряда:

– И хорошо.

Помещение было чем-то вроде гостиной, кроме дивана, столика на гнутых ножках и двух затянутых гобеленом кресел, стояла в нем только ширма. Потянув носом, я уловила застарелую сигарную вонь, отчего немедленно переименовала помещение в курительную.

Актерка порылась за корсажем, достала серебряный портсигар и зажгла пахитоску.

– И что тебе тогда от меня надобно? - Выдула облачко дыма, стряхнула пепел себе на подол.

Я устроилась в кресле:

– Давно в деле? А из Мокошь-града какая нужда погнала?

– Ангажемент в провинции…

– Брось, Бобруйскому про карьеру сценическую байки трави. Ты, Дусенька, воровка,и подельник твой тем же промышляет. Я ведь его фокусы в ресторанном вагоне лицезрела. И, знаешь, никакие это не фокусы. Шулер карточный твой Бархатов.

Девица расхохоталась картинно и зашлась кашлем, вовсе уже не картинным, а от дыма.

– Мне барышня, ваши подозрения вовсе обидны.

– Пьесу по ходу дела не меняй, - пожурила я, - непрофессионально это. Ну так что?

– Что что?

Она лихорадочно искала правильный тон, но опыта ей явно недоставало. Желторотая совсем барышня,и это не от молодости. Пальчики, держащие пахитоску дрожали. Ногти коротко по–мужски острижены, на мизинцах только чуть длиннее.

– Машинисткой работала? - Предположила я дружелюбно. - Присутственное время с восьми до шести, начальник самодур, подруженьки змеи, жалованье двадцать пять рублей,и то, ежели за порчу бумаги не оштрафуют? Скучно. А тут Эдуард Милославович на горизонте нарисовался, мечтами о приключениях принялся соблазнять. Поначалу антерпренером представился, красотою твоею неземной очарованным. Ухаживал. Деньгами не сорил, но конфеты-букеты присутствовали. Поженились хоть,или так, на веру куролесите?