мне есть непокорность. Унаследованная. Я как моя мать: какая-то дисгармоничная, неправильная. И к Беатриче это тоже относилось. Мы словно несли в себе какую-то тайную вину, видную всем вокруг.

Вот за него ответить я боялась

Когда-нибудь пред божиим судом,

А смертного не страшен мне приказ.

Умру я, знаю. Смерти не избегнуть,

Хотя б и не грозил ты[16].

Какая женщина, какими стихами отвечает она властям! Могу ли я быть такой же? Я бы тоже со всеми почестями похоронила своего преступного брата; я, что помогала ему покупать травку. Но пойти против общества, защищая то, что мне дорого, во что я верю, – достало бы мне смелости? Софокл перенес меня в Грецию и помог пережить два академических часа. На перемене я попросила у синьоры Марки книгу, которую она мне одолжила с явным удовлетворением, и все оставшееся время тайком читала трагедии, притворяясь, что делаю записи по естественным наукам и математике. Остальные в своей критике уже буквально забрались мне в трусы и перемывали косточки там, где я не могла защититься. Я сгорала со стыда, и ко мне вновь вернулось прежнее ощущение, что я проваливаюсь, что под партой не пол, а пропасть; и от этого опять сжималось горло, не пропуская воздух. Когда прозвенел звонок с уроков, я дождалась, пока все уйдут, встала и подошла к окну.

Открыла его, высунулась, опираясь локтями о подоконник. Заметила в море нефтяной танкер; куда он – в Геную? Его обгонял большой катер. Тучи чаек вились над паромами, ходившими до Джильо и обратно. Казалось, у всех на свете есть путь, которым они следуют, и только я стою на месте. Вот было бы хорошо перестать быть собой и сделаться как все! Я высунулась еще дальше, легла животом на раму, оторвав ноги от пола.

И увидела его.

Пустая парковка – только мой «кварц» и черный «фантом». И верхом на «фантоме» Лоренцо, буравит меня своими голубыми глазами.

Он спокойно покачал головой: «Нет».

Нет? Безмолвно возразила я в ответ. Но что мне тогда делать? Жить дальше вот так, в ненависти к себе? А что значит «жить»? Нравиться другим? Быть любимым? Чувствовать право на счастье?

Я была подростком, а не героиней греческой трагедии. И, как многие в этом возрасте, чрезмерно драматичной; смерть казалась легким и быстрым избавлением от невыносимого будущего.

Но я не могла броситься вниз у него на глазах.

Я с досадой захлопнула окно. Надела куртку, рюкзак, сбежала вниз по лестнице. Не глядя прошла мимо Лоренцо к своему скутеру. Мы с того дня не виделись и не писали друг другу. Я надела шлем, завела двигатель. Нам обоим не представлялось возможным выдавить из себя хоть слово. Я рванула с места, ринулась в хитросплетение переулков, вынырнула на пьяццу Мартири, спустилась к набережной. В боковое зеркало было видно, что Лоренцо следует за мной. Я прибавила газу, прибавил и он. Свернула налево, он тоже. Я поехала к бельведеру. Крутой подъем, серпантин – он висел у меня на хвосте, чтобы я его видела. Хотел, чтобы я остановилась? Но разве я могла?

А происходило все вот как тогда, под одеялом. Мы были голые выше пояса, и мне было страшно. «Я хочу тебя видеть», – сказала я, откидывая одеяло с наших голов. Снова появились его черты, его губы; мне захотелось лизнуть их. Потому что это была я – и больше не я. Я хотела сбежать – и одновременно желала, чтобы он истерзал меня.

Лоренцо снял с меня джинсы. «Сваровски» полетели в траву точно лохмотья. Я на мгновение задержала на них взгляд, удивляясь: я делаю это вперед тебя, Беатриче, можешь себе представить?

Я почувствовала, как Лоренцо снимает с меня трусы. Никто еще такого не делал – никто, кроме моей матери, когда я была совсем маленькой. Но разве это было важно сейчас? Детство, Рождество; ссоры, ласки – вплоть до этого момента? Лоренцо попросил показать, как я себя трогаю. Я со стыдом попробовала направлять его руку. Было слишком быстро, слишком неуклюже, но мы это сделали: вместе. Потом он попросил меня еще раз – и я облажалась и, кажется, чуть все не испортила, а может, и нет.

Я не очень-то умело обращалась со словами, а уж со своим телом тем более; оно было незнакомо мне – но оно существовало, желало, требовало. Лоренцо был такой красивый, что я рвалась простить ему что угодно, и на языке вертелись тысячи по-щенячьи восторженных признаний. В тот момент я бы согласилась продать душу дьяволу, уничтожить свою личность, лишь бы он продолжал доставлять мне удовольствие.

Я хотела быть как другие. Даже больше – лучше, чем другие. Это непростительно? Лоренцо протянул руку, достал из кармана джинсов презерватив. Из-за этой паузы я заколебалась. Спросила себя: уверена? И ответила: должна. Он вошел в меня, продвинулся дальше. Я, распростертая на земле, с бесконечным небом над головой, придавленная весом его тела, ощутила боль – такую сильную, такую несправедливую.

Слезы потекли из глаз, спускаясь по вискам.

Я вспомнила каждую деталь, пока неслась на скутере. Как я не справилась. Каким ничтожеством себя показала. Лоренцо заметил, что делает мне больно, хоть я и старалась это скрыть, поэтому и ему тоже было несладко.

Я сбежала. Спряталась за деревом и выблевала всю водку, испытывая такое страшное презрение к себе, что серьезно была готова броситься со скалы или под поезд, но в итоге, как обычно, залезла на свой «кварц» и снова часами колесила по городу. Только на этот раз в испачканных кровью джинсах Беатриче.

Я посмотрела в зеркало: Лоренцо не отставал. Уже два часа; отец точно рассердится. Я сбавила скорость, Лоренцо тоже. Я съехала к бельведеру, припарковалась. Пошла и села на самую дальнюю скамейку. Обняв колени, стала глядеть на Эльбу.

– Я бросил Валерию, – сказал он, сев рядом.

Я не повернула головы.

– Бросил ради тебя.

Я подумала, что люблю его. И неважно, что этот глагол слишком сильный, что я не понимаю его значения; и тело тут больше ни при чем – по крайней мере, оно не главное. Главным были слова и то необъятное, что зовется душой, ради чего слагают стихи и совершают подвиги. Я любила его всем своим существом, и это уже навсегда; я больше не хотела ничего знать, не нуждалась в обещаниях, не желала ничего вернуть. Я любила его.

– Мы не можем быть вместе, – ответила я.

* * *

А в это самое время в двухкомнатной квартирке