за суп! Дома куплю каждому по куску за порцию супа! Я дам расписку! Хоть две тысячи кусков! Люди! Товарищи! Кусок «Наполеона» за суп!..

Он упал возле двери. Таков был его конец.

Что означал голод для этого человека, выдернутого из его деревенского изобилия, из страны гурманства, в библейские семь тощих лет этого ада, провонявшего дерьмом? Я не удивился, что в последние мгновения его умирающий мозг пробудился не для абстрактных воспоминаний, а для мольбы о пище. Поесть – даже ценой золота, припрятанного дома, только поесть! Еда – вот высшее наслаждение!

В Дёрнхау у рока тысяча лиц. Мрачный жнец устроил экспериментальную лабораторию на месте заброшенной ткацкой фабрики.

Смерть здесь заразна. Ты умираешь, потому что видел смертные муки соседа с начала до конца. Так зараза прилипает к тебе. Все различия между людьми давно стерлись. Мы одинаково готовы к концу. Но кое-что неосязаемое все же осталось. Некоторые держатся исключительно усилием воли, в то время как другие ее лишились. Каждый день мы сопротивляемся вирусу смерти.

Новоприбывшие занимают места Бергмана, Херца, Глейвица, Небла и прочих. Поляки, греки. Среди новичков двое моих знакомых: Эрно Брюль, адвокат и пианист из Славонии[29], и Янши Фегер, некогда работавший со мной в редакции, а потом, в годы оккупации Хорти[30], нашедший более прибыльное дело – торговлю на черном рынке.

Эрно Брюль постоянно плачет. Былой гедонист, ослабев, превратился в ребенка. Слезы катятся по его морщинистому лицу, увлажняют седую колючую щетину, капают в суп. Как заведенный, он твердит только о своей матери.

– Знаете, – шепчет он, – я хочу вернуться домой только для того, чтобы увидеть ее. Поцеловать ее благословенные руки. А если они ее забрали, если угнали, – его лицо каменеет, – я отомщу! Безжалостно. Наймусь надсмотрщиком в трудовые лагеря, куда сгонят нацистов.

Некогда предводитель своего городка теперь сквозь всхлипы рассуждает о возмездии. Веки у него красные от бесконечных рыданий.

Подвижный как ртуть, Янши Фегер пытается устроиться – заводит знакомства, хочет попасть к привилегированным. Он разрабатывает планы экономии, которыми намерен поделиться со старшиной лагеря. Однако здесь его приемы с черного рынка не работают. Единственная должность, которую ему удается занять, – регистратор трупов; теперь по утрам Янши записывает номера тех, кто скончался за ночь. Он получает огрызок карандаша, бумагу и специальный суп. Больше ничего. Это не удовлетворяет его амбиции, ни в коем случае, и он сосредоточивается на одной-единственной цели: выжить. Пусть даже не вернуться домой, просто выжить…

Но у него не получается. Тело, упрямое тело, не подчиняется. На третий день он уже не способен стоять. Не может совершать положенный обход. Бедный фантазер Янши теряет огрызок карандаша, должность и специальный суп – все. От поноса его детская физиономия становится желтой, и болезнь берет над ним верх. Руки и ноги словно наливаются свинцом.

В тот день мне, благодаря хитрой сделке, удается заполучить четыре крупные картофелины – редчайший деликатес посреди нескончаемого голода. Подавив в себе эгоизм, я уступаю слезным мольбам Эрно Брюля и предлагаю одну картофелину тяжелобольному Янши Фегеру.

Янши лежит на четвертой койке от меня. Брюль бредет к нему и сразу возвращается, по-прежнему с моим подарком в руках. Картофелина в его руках мокрая от слез.

– Он только что умер, – говорит Брюль, рыдая. – Взглянул на картофелину. Последнее, что он увидел в жизни.

Кажется, у поляков и греков вообще нет никаких эмоций. Они практически не общаются даже между собой. Это неудивительно, поскольку эти люди много лет кочевали между разными лагерями и гетто, особенно поляки. Они не завязывают дружбы, даже будучи знакомыми или соседями, зато бесконечно сыплют проклятиями. Начальство из них получается самое безжалостное.

Среди поляков и греков много отцов с сыновьями. Иногда отец занимает привилегированное положение, а сын остается обычным узником, и наоборот: сын прибивается к начальству или на кухню.

Гитлеровская тактика обращения с рабами осуществляет невозможное. Она разрушает даже природные инстинкты, разрывает кровные узы, заставляет отца и сына драться за кусок хлеба.

Примеров у меня перед глазами сколько угодно.

Старый поляк лежит на койке рядом со мной. Его тринадцатилетний сын стал ординарцем кого-то из старшин блока. Поначалу парень ежедневно навещает отца, приносит ему хлеб и свеклу. Поначалу. Через пару дней изголодавшийся отец зовет его, но все призывы напрасны: визиты и подношения прекращаются. Когда старик угасает, мальчишка появляется еще раз – с угрозами потребовать полагающееся наследство.

Кто-то из нас срывается:

– Ты же знал, что твой отец умирает, и тебе хватило сердца не прийти попрощаться? Совсем стыд потерял? Неужели ты нисколько его не любил?

– А как я должен был прийти, когда у меня столько дел? – следует равнодушный ответ. – Старшина прогонит меня, если буду часто отлучаться.

– Но это же твой отец! Ты знал, что он при смерти!

– И что? Все люди когда-нибудь умрут, так или иначе.

Да, тут он прав. Каждый из нас это сознает. Все мы умрем.

Мы просыпаемся утром 31 декабря. Еще одна ночь, и наступит 1945 год. Я недоверчиво ощупываю свое лицо, руки, ноги. Я жив. Как такое возможно? Люди с гораздо большей силой воли и крепкими телами умерли, их трупы унесли, а я все еще живу. Даже могу шевелить конечностями. Я разговариваю, ем, смотрю на сверкающие холмики снега на подоконнике. Зрение у меня четкое, я могу думать о завтрашнем дне. Отеки, с которыми я поступил в Фюрстенштайн, не прошли, но и – невероятно! – не усилились. До сих пор мне удавалось уберечься от поноса. Правда, несколько месяцев я старался пить меньше воды.

Я каждой клеточкой чувствую, что в мире что-то происходит. Что-то меняется, что-то грядет. Дело не только в противоречивых сбивчивых обрывках информации, но и в лицах наших охранников из СС. Вены мои пульсируют в предчувствии перемен.

Новый год проходит печальней, чем ожидалось. Мы знали, что о лишнем пайке или прибавке не стоит и мечтать, но внезапно нас лишают даже обычного вечернего супа – по приказу Юдовича, якобы за «неподчинение». Мы слишком шумели в ожидании раздачи, а он оказался не в настроении. Обитатели блока А, голодные как волки, принимают эту бесчеловечную «воспитательную» меру с горьким негодованием.

Тем временем из кладовых в комнаты начальства закатывают бочки пива – торговля золотыми зубами приносит свои плоды. Возмущение среди заключенных растет. Живые скелеты выкрикивают ругательства и проклятия, немощными кулаками грозят в спину Юдовичу, который в свежевыглаженной арестантской робе расхаживает между рядами коек с сигаретой в зубах.

Под вечер, ко времени раздачи супа, в