хрупких чудовищах, очаровательных русалках. Твоему любопытству не было предела. За одним вопросом всегда следовал другой.

– Палома, а что такое пупок?

– Память о маме.

– Зачем нужны звезды?

– Чтобы показывать нам, откуда мы пришли.

– А стихи?

– Чтобы петь без звука.

– А музыка?

– Чтобы заставить эмоции танцевать.

– Что такое дружба?

– Встреча с прошлой жизнью.

– А любовь?

– Сердце, которое искрится.

69

Тебе исполнилось три года. Ты обожала животных. Собак, кошек, птиц. Медведей, лис и муравьев. А больше всего – овец.

Поэтому каждое воскресенье мы с тобой ездили в горы. Я делала для тебя сиденье повыше, подкладывая толстый справочник, надевала тебе на голову панамку, садилась за руль кабриолета, и мы отправлялись в путь. Твои волосы развевались на ветру, взрывы смеха рассыпались по окрестным пастбищам.

Мы проводили день у старого баска, с которым меня когда-то познакомил Анри. Летом пастух уходил со своим стадом на горные пастбища. Овцы паслись между небом и землей, в тумане или под лучами солнца, среди всех оттенков зелени, которые сменяли друг друга от подножия гор до их вершин.

– Бе-е! Бе-е! – кричала ты при виде черных голов, щиплющих траву.

В своей хижине баск по-прежнему занимался изготовлением сыров. Простое деревенское строение из крупных камней. Внутри – дровяной очаг, три табурета с облезлыми ножками. И огромный пастуший пес, положивший морду на передние лапы.

Я здоровалась со стариком, он кивал в ответ. Я молча смотрела, как он, сгорбив плечи под изношенным свитером, наливает молоко в котел. Перемешивает смесь. Как скатывает небольшой плотный шарик, смоченный сывороткой. Заворачивает его в полотно. Так, теперь надо пометить корочку треугольником. Посолить. И забыть о нем на несколько месяцев. До тех пор, пока он не приобретет нужный оранжевый оттенок и тот самый, ни с чем не сравнимый аромат.

Ты тем временем бегала за овцами. Обнимала их, как плюшевые игрушки, восхищалась их мягкости после стрижки. Дойные овцы, казалось, радовались твоим неуклюжим жестам. Старый пастух одобрительно кивал, посмеиваясь. Отрезав кусочек сыра перочинным ножом, он протягивал его тебе своими искривленными от возраста пальцами.

Когда-то ты обожала этот сыр, Лиз. Любишь ли ты его сейчас? Возвращаются ли к тебе эти воспоминания, когда ты кладешь на язык кусочек оссо-ирати? Говорят, что вкус и запах – это основа памяти. Всплывает ли перед тобой мое лицо?

Я помню твой смех, как будто это было вчера.

Однажды летним днем мы снова приехали навестить старого баска и его овечек. Животные сбились в кучку поблизости от хижины, среди камней. Ты побежала к ним. У меня с собой был небольшой гостинец для пастуха – бутылка вина и пара эспадрилий.

– Привет, Бишенте! – сказала я, входя в маленькую темную хижину. – Я привезла тебе…

Я застыла в изумлении. У него на ногах больше не было традиционных джутовых сандалий. Угадай, на что он променял их, Лиз! На «Патогас»!

Я подняла голову, потрясенная.

Он был здесь. Совсем не изменился. Широкий лоб был уже не таким гладким, как прежде, но темно-синие глаза и озорная улыбка остались такими же, какими я их помнила. Денди, в котором было что-то неуловимое, одновременно плутоватое и бесшабашное. Я вскрикнула от изумления.

Анри.

В хижине царила тишина. Пахло дровами, землей и молоком.

Он с веселым интересом разглядывал мою шляпку с вишнями. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди. Щеки раскраснелись, я не могла связать двух слов.

Старый баск взял свою палку, берет и вышел, собака бежала за ним по пятам. Он жил в одиночестве, но это не мешало ему понимать людей лучше, чем они сами себя понимали.

– Привет, Роза, – спокойным голосом сказал Анри.

– Привет…

Тишина. Звон колокольчиков на шеях овец. Жужжание мухи на окне.

– Поздравляю с дефиле, – сказал он.

Я пожала плечами.

– Это я тебя поздравляю, – еле слышно пробормотала я. – Ваша марка «Патогас» известна во всем мире! – прогнусавила я голосом генерала де Голля.

Он расхохотался.

– Потребовался целый генерал, чтобы привлечь твое внимание!

Привлечь мое внимание?

– Знала бы ты, чего мне стоило уговорить журналиста написать обо мне в La République! Я позеленел от зависти, когда узнал, что тебе то же самое ничего не стоило!

Он усмехнулся.

Я подумала о трех Этче, которые так и маршировали по Европе, обутые в «Патогас». Страсбург, Марсель, Монако, Кап Даг, Сан-Ремо, Лондон, Гибралтар. Не понимаю, как у них до сих пор не отвалились все пальцы на ногах. Так все это было ради меня?

Я поставила бутылку на стол. Снаружи послышался детский лепет.

– Это внучка Колетт, – сказала я, чтобы сменить тему.

Лицо его просветлело. Он встал.

Ты играла с собакой. Огромный белый пес смотрел на нас покорным взглядом, пока ты дергала его за уши.

– И правда, похожа на нее.

Мне показалось, что глаза его заблестели.

– Ну а ты? – спросил он, глядя куда-то за горизонт.

Что он хотел знать? Вернулся ли Паскуаль? Пережила ли я его уход?

– Я по-прежнему работаю в мастерской, – ответила я. – Мы все восстановили после пожара. Даже фреску Веры отреставрировали! Видел бы ты! – увлеченно продолжила я, но тут же взяла себя в руки.

Он кивнул. Пиренеи вдали не упускали ни слова из нашего разговора. Как мудрые, внимательные и терпеливые женщины.

– Может, съездим на море? – предложил он через некоторое время.

Я устроила тебя на заднем сиденье и села за руль. Он занял свое обычное место рядом со мной и закурил трубку. Как ни в чем не бывало.

В тот летний день заснеженные вершины резко выделялись на фоне зеленых долин, по которым то тут, то там были разбросаны пятна желтых лилий и красных колокольчиков.

Анри рассказал мне о годах, проведенных в Америке, о суматохе Нью-Йорка и очаровании Хэмптонса, о своем возвращении во Францию, о каучуке, о своих планах.

Через два часа мы были в Гетари. Я остановила машину прямо у океана. Вид был великолепный. Все оттенки синего простирались от бухты внизу до горизонта. Ты спала на заднем сиденье.

– Когда я был маленьким, тут еще водились киты, – сказал Анри, выпустив облако дыма.

– Ничто не вечно, похоже.

В узкую гавань заходила лодка с рыбаками.

Анри повернулся ко мне. Взял меня за руку. Я обратила внимание, что на его безымянном пальце нет кольца. А ведь возможностей, наверное, хватало. Возраст был ему очень к лицу.

– Я всегда помнил о тебе, Палома.

Он заглянул в мои глаза. Я стиснула зубы.

– Почему ты не вернулся? – не выдержала я. – После Соединенных Штатов, после войны, ты же знал, где я!

– Ты никогда не просила меня вернуться!

Я пожала плечами. Высвободила руку. Эти детские препирательства раздражали меня. Он что, до сих пор обижается на то, что застал меня с другим? Прошло больше двадцати лет!

– Я все поставил на тебя, Палома, – внезапно сказал он, его глаза заблестели.

И глухим голосом, глядя на меня так, будто ничего вокруг не существовало, он добавил:

– И даже если иногда это причиняло боль, я ни о чем не жалею.

Он не жалеет? А я? Он хоть раз задумался о том, нужен ли он мне? И это все, что он мог мне сказать?

– Ты была моим лучшим чарльстоном. Самым удачным броском костей.

Боже, как меня бесил этот человек! Однако остановить его было невозможно.

– Но для тебя, Палома, нет ничего ценнее твоей свободы. Я сделал все, что мог, чтобы уважать ее.

Внутри меня бушевал ураган. Мне хотелось влепить ему пощечину. И сжать его в объятиях. Заорать, что без него свобода не имеет никакого вкуса. Надавать ему тумаков за все упущенное время. Боже, как я по нему соскучилась!

Я приблизила к нему свое лицо. Медленно, не отрывая от него взгляда. Наши губы соприкоснулись, но он не шелохнулся.

– Настоящая свобода, Анри, заключается в том, чтобы разделить ее с тобой.

Солнце на наших лицах. Крики чаек. Голубой запах океана.

– Не смей больше уходить, Анри! А если уйдешь, обещай, что вернешься раньше, чем через двадцать лет.

Он улыбнулся.

– Обещаю.

И он впервые поцеловал меня – бережно и очень нежно.

70

Роми регулярно писала нам. Спрашивала о тебе. Просила прислать фотографии. Благодарила тебя за рисунки.

А потом эйфория первых недель сменилась тишиной. Письма от твоей матери приходили все реже. Становились мрачнее. Звездный агент бросил ее. Она продолжала петь, но только в барах. Иногда проводила в постели по несколько дней, охваченная ужасной тоской. По ее словам, тело не подчинялось