вдруг она туда плюнула, пока я спал. Или опять подлила чего-нибудь. Скажу Батянину, чтобы проверил.

Эти слова действуют на Павлину гораздо сильнее, чем все его прежние обвинения и разоблачения. Причем действуют не просто неприятно, а приводят ее в состояние, напоминающее плохо скрытую панику.

Она круто разворачивается и выскакивает из палаты с такой скоростью, что Кольке приходится отпрыгнуть подальше в коридор.

— Отвали, придурок! — слышится там ее гневный голос сквозь звонкое цоканье каблучков.

А затем дверь с мягким щелчком захлопывается, и мы с Морозовым остаемся наедине.

Глава 36. Никуда от зверей не деться

Уже через три секунды молчание между нами быстро становится чрезвычайно неловким.

Я стою в таком сильном внутреннем напряжении, что ощутимо вздрагиваю, когда Морозов встает с постели и делает шаг ко мне. Нервы натянуты до предела в ожидании непонятно чего. Он застывает на месте так же внезапно, как и поднялся. Как будто перед ним вдруг возникла невидимая стена.

— Черт… не надо, Ника. Не надо бояться! Я к тебе и пальцем не прикоснусь.

Я растерянно переминаюсь на месте, пытаясь сообразить, с чего он вдруг решил, что напугал меня. Люди же сплошь и рядом вздрагивают, если их застают врасплох, разве нет? Обычная реакция…

Тем не менее лицо Морозова снова искажает загадочное выражение глубокой острой вины и досады. Похоже, на самого себя.

Что-то я никак не пойму…

Это он настолько раздосадован тем, что я подслушала его разговор с бывшей? Или… он просто вспомнил о том, что произошло между нами в горах? И-и… чисто по-мужски сожалеет теперь, что усложнил себе жизнь?..

Напряженно вглядываюсь в него, ища подтверждение его воспоминаний о нашей близости. И нахожу. Да и моя интуиция тоже уверенно нашептывает: да, он помнит… он точно помнит! Именно поэтому и выглядит таким мрачным…

— Все в порядке, — откликаюсь я упавшим голосом. Настроение стремительно скатывается к нулю. — Я не испугалась, просто слишком переволновалась… это все нервы и…

Пока я говорю, он смотрит на меня так пронзительно, что те эмоции, которые я сейчас испытываю — увы, не самые приятные, — накрывают меня с головой окончательно. Поэтому я обрываю своё невнятное бормотание и, тяжело вздохнув, порывисто обхватываю себя руками. На Морозова стараюсь сама не смотреть, но от его тяжелого пристального внимания невозможно укрыться. Разве, что выбежать сломя голову в коридор и забиться в самый дальний угол своей палаты.

Мой перенапряжённый слух улавливает другой тяжёлый вздох — словно эхо моего собственного, почти в унисон.

Проверяю исподтишка — да, так и есть.

Морозов словно зеркалит меня своим угрюмым настроением. На его небритых щеках играют желваки, красивые тёмные брови нахмурены, а в синих глазах бродят тени очень невеселых мыслей.

Внезапно он срывается с места и начинает ходить туда-сюда по палате, явно пытаясь таким образом обуздать собственные чувства. Потом на секунду останавливается и запускает руки в волосы, будто собрался таким образом вручную вернуть себе самообладание.

— Я знаю, что виноват перед тобой, Ника, — доносится до меня его низкий, глухой голос.

Морозов снова возобновляет свое передвижение по палате, а затем, к моему смятению, останавливается где-то у меня за спиной.

Странно, но каким-то парадоксальным образом из-за этого я ощущаю его близость так, будто он стоит от меня в одном миллиметре. Воображение даже внушает мне фантомный жар его тела, как ночью в землянке… под глубоким снежным покровом…

— Виноват?.. — непонимающе переспрашиваю я. — В чём?

— Я не должен был так поступать с тобой. Не должен был предавать твоё доверие… — кажется, что слова ему приходится выталкивать из себя с трудом. — Ты не представляешь, как я жалею о том, что испортил наши отношения! Если бы я только мог… то сделал бы всё, чтобы ты могла забыть об этом. И двигаться дальше, если на это есть хоть один шанс. Ника…

Он жалеет!..

Он и правда жалеет о том, что наши отношения из дружески-деловых скатились в постельную плоскость…

Это единственное, что я четко слышу в подтексте его извинений.

И недавняя боль, которую я испытывала после его слов, сказанных в бреду, возвращается снова. Вгрызается в сердце острыми зубами с новой силой, как те самые лютые звери, о которых пел Морозов в своей новогодней песне.

Звери, звери, мои звери… Звери, что живут внутри, В сердце протоптали двери… Их считаю: раз, два, три. Первый зверь зовётся Болью, Зверь второй — Печаль-стекло. Третий травит душу солью…

Я стискиваю зубы и поднимаю подбородок повыше, не позволяя себе раскиснуть и показать, насколько мне больно.

Ну уж нет, Морозов! Держи от меня своих зверей подальше, и желательно на привязи.

Не нужны мне сейчас никакие извинения и обсуждения наших запутанных отношений! Потому что ещё немного — и я позорно разревусь на глазах у того, кто меня только что по сути-то отверг. Унизил своей жалостью, которая для любой влюблённой девушки всё равно, что нож в сердце.

— Матвей, — говорю ему очень спокойно и ровно. — Я не готова сейчас обсуждать эту тему. Мне просто нужно было убедиться, что с тобой всё в порядке… и сказать тебе спасибо ещё раз за то, что ты спас меня от лавины. Рискуя своей собственной жизнью. Это был очень мужественный поступок. А сейчас извини… но мне надо идти. Обсудим всё остальное в другой раз.

— Ника!

Морозов упрямо преграждает мне дорогу к двери. Но я избегаю его взгляда. Не хочу увидеть в этих красивых синих глазах унизительную жалость к наивной дурочке-снегурочке.

— Отойди, пожалуйста, — прошу тихо.

Не похоже, что Морозов собирается мне уступать, но судьба сегодня явно на моей стороне.

Дверь палаты приоткрывается, и наше уединение прерывает не слишком довольный пожилой врач. Тот самый, который безумно смутил меня недавно своими словами насчет активного взаимодействия с переохлажденным пациентом.

— Это что ещё за незапланированное посещение? — приподнимает он брови, иронически глядя на меня. — Ай-яй-яй, нетерпеливая какая! Я, конечно, всё понимаю, молодость зовет, кровь кипит… но больничный режим лучше-таки соблюдать, молодые люди!

— Извините, — бурчу я под нос. — Больше такого не повторится. Уже ухожу.

Быстро огибаю мужчин по кругу и выскальзываю в приоткрытую дверь.

Вот только там, где уже не надо так строго себя контролировать, меня накрывает тихим всплеском подавленной истерики. Глаза начинает щипать подступающей соленой влагой, а грудь сдавливает судорожный всхлип.

Но не плакать же прямо в коридоре?

Я закусываю дрожащие губы и быстро иду по коридору в сторону туалета.

Внутри вроде бы никого нет. Запираюсь там в первой