мне вовсе не хотелось так думать, однако логика моих рассуждений приводила именно к таким выводам. Это было явное противоречие, поскольку я своими глазами видел, что больные действительно излечивались. Конечно, излечивались не все, но процент успешных исцелений был всё-таки слишком высоким, чтобы его можно было списать на психологическое воздействие.

Я подумал, что последнее тоже нельзя было исключать, поскольку в своей жизни мне не приходилось сталкиваться с такой сильной и цельной личностью, как Чимеккей. Слова, мысли и поступки его были неразрывно связаны друг с другом, все свои замыслы он, насколько мне было известно, с мягкой неуклонностью, а если требовалось — и с пробивной силой локомотива — претворял в жизнь.

Я подумал, что он рассердился, однако же, напротив, он, как мне показалось, даже похвалил меня, сказав:

— Это хорошо, что ты не принимаешь всего на веру. Нужно всё исследовать самому.

И прибавил, что из-за обилия новых впечатлений и идей в моём организме, возможно, сработали какие-то «предохранители», заставившие искать рациональное объяснение всему увиденному.

В этот момент мы уже подошли к прямой, как линейка, трассе и зашагали по её обочине. Через некоторое время Чимеккей предложил мне отдохнуть, и мы устроились на маленьком холмике неподалёку от пылающей жаром асфальтовой ленты.

Приятно было сидеть на горячей, прогретой южным солнцем земле. Я рассматривал округлые рыжеватые холмы на противоположной стороне дороги, кое-где они были совершенно лишены всякой растительности, выжженной летним солнцем. Внезапно мне в голову пришла мысль, и задал вопрос:

— А что ты имел в виду, Чимеккей, когда говорил, что в основе твоего знания лежит знание всевозможных звуков?

— Когда-то я узнал о том, что вся Вселенная взяла начало от ЗВУКА, и я, как и ты сейчас, принялся изучать все звуки, которые существуют в мире.

Он рассказал, что для того, чтобы исследовать звуки, ему пришлось разделить их на категории. Там были звуки стихий — воды, огня, ветра, дождя, грома и молнии; звуки, издаваемые животными и птицами; звуки, принадлежащие людям и их творениям — музыкальным инструментам, машинам и механизмам, и многое другое.

Он рассказал, что изучил тысячи и тысячи звуков, нашёл приёмы, позволяющие различать в любом акустическом явлении особые, только немногим людям слышные оттенки, о том, какие фантастические симфонии ему доводилось слышать. И исполнялись они не оркестром, располагающемся в концертном зале… Это были симфонии, исполняемые мирозданием на нерукотворных инструментах. Шелест ветра в кронах деревьев, неслышный полёт бабочки, жужжание шмеля, собирающего нектар с цветов полевого клевера, восход Луны над горизонтом северного полушария, работа земляного червя, прокладывающего свой тоннель под землёю, скольжение серебристых облаков по вечернему небу — всё это он мог слышать одновременно. И все эти звуки создавали невероятную гармонию, раскрывая удивительные секреты.

Он сказал, что в результате пришёл к выводу, что все звуки в мире произошли от некоего универсального звука, и понял, что этот царь-звук и есть тот самый, что лежит и в основе всего в мире. Один из отголосков того звука, давшего начало Вселенной, мы слышим до сих пор — это звук небесного бубна. Он звучит всегда, стоит лишь прислушаться понастоящему, и приходит он из самого центра вселенной.

Чимеккей замолк, глядя сияющими глазами в небо.

— Когда солнце садится, погружаясь за горизонт, иногда, при удачном стечении обстоятельств, можно видеть зелёный луч, который в качестве прощального жеста солнце бросает на землю, уходящую на время в темноту. Этот луч распространяется по земле огромной волной и сопровождается фантастически прекрасным мелодичным хрустальным звуком, равного которому нет на земле. А звуки радуги!…

Не в силах выразить словами увиденное, Чимеккей пожал плечами, сказав:

— Не получается. Слов мало. Русский язык надо изучать.

И улыбнулся. Я заверил его, что он достаточно хорошо говорит порусски, во всяком случае, я понимаю всё, что он хочет сказать. «Или почти всё» — прибавил я про себя, поскольку иногда акцент Чимеккея действительно был ощутим, а иногда он путал формы глаголов и падежи.

— А что дальше? — спросил я, желая поскорее узнать, чем же всё это закончится.

— Что — дальше? — удивился он.

— Ну как же… Тот изначальный звук, ты нашёл его? Какой он?

— Если ты хочешь знать, какой он, ты должен найти его сам, — мягко сказал Чимеккей.

Я промолчал — мне показалось довольно туманной идея искать звук, которым сопровождается восход Луны. Я знал, что в безвоздушном пространстве акустические колебания не распространяются, поэтому перевёл разговор на более интересную тему:

— А те песни, которые ты иногда поёшь таким необычным голосом, о чём они?

Вместо ответа Чимеккей запел одну из тех песен, которые я слышал уже много раз, но впервые он запел её не вполголоса, а в полную силу лёгких. Протяжный напев тувинской народной песни разлился над окружающей степью. Голос Чимеккея, сильный грудной баритон, был словно поставлен в консерватории опытными мастерами-педагогами, однако в нём не было той холодной — «профессиональной» — академической составляющей, которая делает исполнительское мастерство оперных певцов достоянием узкого круга почитателей-знатоков. Наоборот, его голос был естественным голосом человека, который раскрыл в себе эту способность и осознанно развил её, проявив в своём голосе незнакомые европейскому уху обертона.

Хотя я и не понимал слов, но мог чувствовать смысл песни, которая разливалась как степь и была частью этой степи. Я закрыл глаза, и мне представились огромные табуны лошадей, пасущихся на сочных зелёных пастбищах, жаркий ветер, несущий пыль и песок пустынь, пахнущий дымом заваренный на молоке чай, наливаемый молодому пастуху его юной женой, треск горящего хвороста в очаге, тяжёлая поступь копыт лошадей, идущих с водопоя.

Всё это было настолько явственно, что мне показалось даже, что земля подо мной сотрясается от конских копыт. Я открыл глаза и в испуге вскочил на ноги: в метре от меня и вправду стоял огромный вороной конь с всадником.

— Экии.

Голос раздавшийся, как мне показалось, чуть ли не с высоты трёх метров, заставил меня понять, что всадник этот вовсе не мираж, а, видимо, подъехал в то время, пока звучала песня.

— Здравствуйте, — всё ещё не опомнившись от изумления, ответил я, глядя на фантастически колоритную фигуру всадника.

Высокий, длинноногий и статный вороной конь служил своего рода постаментом не менее высокому, как мне почудилось, всаднику, сидевшему в коричневом кожаном седле изумительно прямо и совершенно свободно. Одет он был в обычную полевую одежду, на ногах надеты кожаные сапоги с загнутыми носками. Голенища этих сапог располагались на уровне моего лица, из правого сапога выглядывала деревянная рукоятка ножа. Лицо его было лицом воина с