брюках и на высоких каблуках, кудрявым мальчишкой с дудочкой, парочкой с мороженым со сложенными в лотос обтянутыми джинсами ногами, испанскими студентами — позёрами на фоне Парижа...

Девушка в красном рисовала в маленькой голубой книжечке.

— Вы делаете наброски? — спросила я.

Без маски очков она оказалась ещё красивее. И, уходя после переброски несколькими фразами рисовальщиков-завсегдатаев Люксембурга

(рисовальщиков: один — начинающий, другой — уже позабывший почти рисование), мурлыкнула свой “au revoir” нежным голосом.

По причине её скромности я так и не увидела её, дрожащих поначалу, с исправлениями и штришками, где-то округлых, но к концу всё более угловатых линий, силуэтов, ликов на голубой бумаге. Но я видела их по

36  Я сфотографирую вас вместе?

129

Галина Хериссон

 

движениям её рук. Я представила себе их, зная, как это интересно — зарисовывать лица и фигурки в парках, в барах, в метро...

В наследство от неё мне досталось хоть и такое же железное, но всё-таки более удобное кресло, в котором можно откинуться назад и наблюдать теперь за тем, как пожилая китайская пара забирает мои осиротевшие стулья и, раскрыв зонтики, устраивается ближе к бассейну. И пишется здесь хорошо.»

 

Цирк с конями

«В конце осени познакомилась с Музыкантом. Он играл в оркестре одного цирка на колёсах. Цыганский цирк колесил по всей Франции вместе со своим зоопарком, включая клоунов, акробатов, музыкантов и чернорабочих из разных стран — всё в одном флаконе. Все жили в кибитках и помимо самого представления играли примерно одну и ту же роль — выживали. В тесноте, с маленькими зарплатами, вечными переездами и сборкой-разборкой шатра. По два-три спектакля в день. Каждые два-три дня в новом городке, где-нибудь в поле, на отшибе.

Я ездила в один из таких городков в Прованс весной. В дороге читала Хандке. Про гору Сен-Виктуар. Вот как раз там. Налюбовалась на пейзажи и архитектуру Драгиньяна. А фоток не осталось (Музыкант их случайно удалил, нажав не на ту кнопочку).

Посмотрела представление четыре раза и покаталась на слоне.

Ночью вся труппа жарила шашлыки. Колумбийские акробаты ругались, молдавские оркестранты напивались, а клоуны уже где-то валялись. Днём видела,

 

130

НЕ ПРО ЗАЕК

 

как дрессировали маленьких белых тигров. Потомство. Тут всё потомство вот так с детства работает. Детям в школу некогда и негде ходить. Дрессировщик, к примеру, так и остался неграмотным...

Ночью я тряхнула стариной и ходила колесом, думала: хоть в труппу примут. В тесноте да не в обиде. В шутку, конечно. Хотя в каждой шутке...

Музыкант отвёл к себе в кибитку и заботливо уложил. А сам всю ночь втыкал в телефон. Писал историйки свои в блог о цирковой жизни. Рано утром отвёз меня к поезду. Я ехала по берегу Кот дˈАзюр37 и не верила глазам. Таких открыточных красот я ещё не видела!

А кони, кстати, были. И бегали по кругу. И всадницы в платьях с блестками. И конферансье в белых манжетах...

Но мне больше всего запомнился один забулдыга-чернорабочий. Маленький смуглый человечек. Он единственный называл меня “Ma Grande38”...»

 

Монмартр

«...Чёрт возьми, конечно, мне надо рисовать, а я работаю нянечкой!»

* * *

«Это может звучать банально, но вот уже почти месяц, как я на Монмартре. То есть — я прихожу сюда три раза в неделю. Выхожу на метро “Анвер” и подымаюсь сквозь разношёрстную толпу мимо лотков, через карусель. Или на метро “Аббес” — мимо джазового оркестра, парочек, сидящих под солнцем, и вереницы, идущей по длинной крутой лестнице. Тут

 

37  Лазурный Берег

38  Малышка

131

Галина Хериссон

 

таких немало. Но “моя” лестница — самая лучшая!

В этих приклеенных друг к другу домах по рю Девер совсем немного квартир. Старые двери прячутся между балконами, заросшими диким плющом и фиалками. Их посадили заботливые жильцы, прикрывающие свои окна на первом этаже белыми или красными деревянными ставнями от многочисленных туристически-романтических прохожих.

Моя дверь — номер четыре. Когда я подхожу к ней (а она как раз посередине лестницы), задираю голову и кричу: “Абигаэль!” — так зовут девочку. Иногда, если сразу никто не выглядывает с третьего этажа, я сажусь на пригретые с утра ступеньки или опираюсь на старые железные перила, по которым скользит ежедневно так много рук.

Окна напротив часто закрыты белыми старомодными занавесками. Я знаю, что за ними живёт старик. Стены растресканы (где-то не хватает кирпичей), но они вполне привлекательно “украшены” по-хронологии: выцветшими афишами, любовно-философскими текстами крупным круглым почерком, флуоресцентными граффити и бог знает чем ещё, постоянно нарастающим и исчезающим...

Одно из трёх окон с разноцветными флажками открывается,