И тут я тоже увидел. Шагах в двадцати о того места, где я обнаружил раненного князя, из-под куста торчал тупоносый мужской башмак. И даже не полностью, а лишь наполовину. И как только Вяземский умудрился его рассмотреть⁈

— Экий ты глазастый, Петруша! Даром что очки носишь!

Подойдя к кустам, прямо к тому месту, откуда выглядывал башмак, мы остановились. В кустах лежал человек. Не то чтобы на земле лежал, а прямо на кусту, раскинув руки в стороны. С левой руки у него, зацепившись спусковой скобой за указательный палец, свисал пистолет. Второй пистолет валялся у него прямо под ногами.

Лица у человека не было. Точнее, оно было до неузнаваемости разворочено выстрелом. Пуля вошла под нижнюю челюсть, опалив ее сгоревшим порохом, а вышла из переносицы, разворотив кости. Нос ему оторвало пулей, и он теперь болтался на куске плоти, отчего все лицо его было густо залито кровью, которая успела немного подсохнуть и стала похожа на маску.

Глаза мертвеца были страшно вытаращены. Кровь их не коснулась, и белки ярко светились в свете фонаря. Подойдя к покойнику ближе, я склонился над ним и заглянул в эти глаза. Жизни в них уже не было никакой, но выражение безграничного ужаса, охватившее мертвеца в момент смерти, застыло в них, казалось, навечно.

В какой-то момент мне показалось, что из чуть приоткрытого рта мертвеца вытекла струйка пара, пахнущая чем-то знакомым и не особо приятным. Вряд ли он мог быть живым, и, понимая это, я зажмурился и потряс головой. Да нет — показалось! Он мертв абсолютно и бесповоротно, в этом можно было не сомневаться.

Обернуться меня заставили странные звуки, донесшиеся из-за спины. Вяземский стоял, согнувшись в три погибели, и его тошнило прямо под ноги. Из него при этом вырывались утробные звуки, вместе с французским вином и непереваренным ужином.

— Ой, Лешка… — просипел Вяземский, когда проблевался и выпрямился, утирая рукавом свои пухлые губы. — Нет у меня привычки видеть такое… Наизнанку выворачивает! Не понимаю, как можно на такое смотреть?

— Покойник как покойник, — ответствовал я, но от мертвеца отошел. — Скажи-ка мне, Петруша, что ты по этому поводу думаешь?

Вяземский кинул быстрый взгляд на покойника, прикрыл рот ладошкой и торопливо отвернулся.

— Что думаю? — глухо переспросил он. — Похоже на то, что он выстрелил сначала в князя Бахметьева, а затем сразу же пальнул в себя… Но мне кажется, что это можно было сделать как-то по-человечески, в сердце, например. Зачем же в голову-то стрелять, безобразить себя?

Это было похоже на правду. Некий человек из чувства личной неприязни решается убить князя Бахметьева прямо в его доме во время ассамблеи. Должно быть он был даже одним из приглашенных, и тогда личность его вскоре станет нам известна. Узнать его сейчас не представляется возможным — уж больно он обезображен. Но это только вопрос времени.

Немного морщась от брезгливости, я обыскал карманы покойника, но не нашел там ничего полезного. Только носовой платок с вышитым вензелем: «АР». Лапка буквы А сплеталась с лапкой буквы Р, образуя двух змеек с раздувшимися капюшонами.

Спрятав платок себе в карман, я взялся осматривать пистолеты. М-да, хорошие такие пистолеты, богатые. Усыпаны узорами и гравировками с изображением каких-то батальных сюжетов. Дорогие штуковины, что и говорить.

Кстати, пальцы этого покойника унизаны перстнями. Один, два, три… пять штук! Три на одно руке и два на другой. И все с камнями драгоценными немалых размеров. Далеко не из бедных людей этот покойник!

Окликнув ближайшего гвардейца, я приказал ему нести караул рядом с трупом, и мы с Вяземским отправились в дом.

Во дворе перед особняком не было ни души, и только слышалось, как журчат фонтаны, да плещется время от времени рыба в пруду. У самых дверей мы с Вяземским остановились, не сговариваясь, и я взглянул на него с интересом.

— Есть у меня к тебе, Петруша, одна личная просьба, — сказал я. — Завтра у меня назначена встреча с одним очень наглым молодым человеком. На дороге к Волкову полю. Первым секундантом у меня будет Потемкин. Не согласишься ли ты, брат Вяземский, быть вторым моим секундантом?

Вяземский нахмурился.

— Утром? — спросил он недовольно.

— На рассвете, — кивнул я.

— Плохое будет завтра утро… — покачал головой Петруша. — Но что ж с тобой сделаешь — конечно, соглашусь! Изволь спросить только, с кем на этот раз ты собрался драться?

Цыкнув, я махнул рукой:

— Да так, наглец один с горячей головой. Немного остыть ему будет только на пользу. Некий Завадский.

— Кристоф? — удивленно поднял брови Вяземский. — Кристоф Завадский?

— Он самый, — кивнул я. — Вы знакомы?

— Да не то, чтобы близко знакомы, лишь виделись пару раз… Но он же ребенок еще совсем! Как же ты собрался с ним драться?

— Битье в воспитательных целях — оно любому ребенку пойдет только на пользу, — заверил я Петрушу.

— Если ты его убьешь, то в острог тебя может и не отправят, но в ссылку скатаешься знатную. И прослывешь детоубийцей. И заслуги твоего батюшки тебе тут не помогут, брат Сумароков!

— Я буду аккуратен и нежен, — сказал я со всей убедительностью.

— Ну-ну… — ответил Вяземский. — Не хотел бы я повстречаться с твоей аккуратной и нежной шпагой! — После этих слов он вздохнул и вдруг просиял. — Но сестрица у него — блеск! — он чмокнул кончики своих пальцев и распахнул их у себя перед лицом розочкой. — Софи Завадская!

— Она тоже еще ребенок? — спросил я с усмешкой, вспомнив девушку-лисицу в нежном персиковом платье, что прогуливалась вместе с Завадским.

— Ну разумеется! — улыбаясь во весь рот, отозвался Петруша. — Я бы с ней понянчился!

Мы одновременно гоготнули, но тут же взяли себя в руки и оправились.

— Кстати, Алешка, я все спросить у тебя хотел… — сказал Вяземский. — Кто эта барышня, что вытащила пулю из Бахметьева? Я видел, ты был с ней в доме.

Я глянул на Петрушу искоса. Но он на меня не смотрел — пялился перед собой прямо в двери, то и дело без всякой надобности поправляя очки.

— Родня моя из Новгороду, — медленно ответил я. — Катерина Романова. Но нянчиться с ней я бы тебе не советовал. Костей не соберешь, Петруша.

Вяземский