мне заглянул и Гаврила. Он морщился от дыма и помахивал перед лицом ладошкой.

— А начадил-то, барин, начадил! — возмутился Гаврила. — Опять своими шарами огненными баловался?

— Баловался, Гаврила, баловался, — сокрушенно признался я.

— И поди опять уснул?

— Уснул, Гаврила, уснул…

Схватив в охапку еще дымящуюся гардину, Гаврила немедленно выбросил его в распахнутое окно.

— Ты так весь дом когда-нибудь спалишь, барин, — сказал слуга, качая головой. — Сколько же можно глупостями заниматься? Вот сдам тебя светлейшему князю, и отправишься ты в Тартарию на долгие годы! Будешь там тайгу поджигать!

— Не сдашь, Гаврила, — помотал головой я.

— Это почему еще?

— Потому как любишь ты меня. И скорее сам в пекло отправишься, чем светлейшему меня отдашь.

— Тьфу ты! — Гаврила плюнул в окно. Погрозил мне пальцем. — Смотри мне, Алешка — что б больше никакого баловства с огнем в доме не было! Сгубишь ведь всех. И без дома останешься.

— Больше не буду, — пообещал я.

Уже начинало светать. Пора было собираться в дорогу. Тем более, что весь сон с меня как рукой сняло.

Пока я седлал лошадь, подоспели Потемкин с Вяземским. Приехали они разными дорогами, а встретились неподалеку от моего дома, сразу же сообразив для какой цели каждый из них тут очутился. И, особо не разговаривая, мы двинулись в путь.

Чтобы не уснуть, Потемкин принялся развлекать нас с Петрушей стихами собственного сочинения. Я ему люто завидовал, поскольку сам сочинять стихотворные вирши таланта не имел. А порой так хотелось им обладать!

Вот, к примеру, живет на свете барышня, к которой ты не равнодушный, но она ничего о твоих чувствах не знает. И тогда ты посылаешь ей письмо без подписи, а там — рифмы, рифмы, рифмы! И слог такой высокий, которого ни одно девичье сердце выдержать не сможет. А ты ей следом — второе письмо. И третье! А она к этому моменту уже и сама от тебя без ума, потому как девицы имеют свойство влюбляться не в настоящих людей, а в свои собственные представления о них.

Впрочем — что уж тут греха таить — мужчины порой поступают точно так же. С той лишь разницей, что в мужских фантазиях девушка обязательно должна быть красавицей.

И вот потом ты предстаешь перед ней — весь такой статный, в камзоле новеньком, с батюшкиным палашом на поясе: «Добрый вечер, сударыня!» А она такая в ответ: «Ах!»

Да-а, жаль, конечно, что я даром поэтическим обделен. Порой он более востребован, нежели дар магический…

И тогда я сказал, обращаясь к Потемкину:

— А придумай-ка мне, друг Григорий, хорошую рифму к слову «Катерина».

— Это ты про свою кузину что ль? — тут же усмехнулся противный Гришка.

— Какая тебе разница⁈ Ты же поэт! Твое дело рифмы придумывать. Вот и придумай, коль друг тебя просит.

— Ну хорошо, как пожелаешь…

И с этими словами Потемкин глубоко задумался.

— «Дубина», — неуверенно подсказал ему Вяземский.

— Петруша, помолчи! — прикрикнул я на него. — Что это за рифмы у тебя вульгарные? Такие рифмы для поэзии совсем не годятся.

Мы двигались по дороге в одну шеренгу: в центре Вяземский, по левую руку от него ехал Гришка, а по правую — я.

— Хорошо, хорошо, не горячись! — воскликнул Вяземский. — Это же просто рифма. Могу и другую придумать…

И он замолчал, точно так же как и Гришка, погрузившись в размышления.

— «Скотина»! — радостно объявил он немного погодя, вскинув кверху палец.

Я весь негодовал.

— Право слово, Вяземский, еще одна такая рифма, и я тебя прямо здесь заколю! Ведь есть же какие-то нормальные рифмы. Правда, Григорий?

Громко шмыгнув носом, Гришка пожал плечами.

— Мне от усталости ничего в голову не приходит, только одна «перина». Но, мне кажется, это будет какое-то пошлое стихотворение.

— Да как же так-то⁈ — возмутился я. — А еще поэтом себя называешь!

— Ты сам-то придумай!

— Да легко! — закричал я. Затряс руками, подбирая слова. — «Цветок жасмина»! «Сладкая малина»! «Светящая лучина»!

— «Штанина»… — грустно подсказал Вяземский.

— Петруша! — заорал я на него. — Ты больше не играешь с нами в рифмы!

Возмущению моему не было предела, и некоторое время мы ехали молча, дуясь друг на друга. Потом Потемкин спросил, как ни в чем не бывало:

— А скажи-ка мне, друг Алешка: ты на дуэль убивать его едешь, али как?

Я поерзал в седле.

— Это, брат, как получится. А почему ты спрашиваешь?

— Просто, ежели убивать его будешь, то это много времени не займет. А если уму-разуму учить вздумаешь, то мы там до самого полудня проторчим. А у меня еще дела сегодня промежду прочим!

— Так что ж мне прикажешь: убивать человека только потому, что у тебя там какие-то дела в полдень намечаются?

— Да не ори ты. Я просто спросил…

Мы приближались к месту поединка. Собственно, мы почти приехали, потому что невдалеке на обочине показалась карета, около которой стояло трое человек в темных плащах.

Глава 17

Как учат уму-разуму на Волковом поле

— Утро доброе, господа! — крикнул Потемкин, когда мы почти поравнялись с каретой.

В одном из троих я узнал Кристофа Завадского. Наряд на нем теперь был совершенно иной, совсем не праздничный. К тому же помимо шпаги на поясе у него висел длинный кинжал. В общем, вид у мальчишки был весьма боевой.

Двое его приятелей — возрастом ничуть не старше своего вспыльчивого друга — знакомы мне не были.

Привязав лошадей у дерева, мы подошли к нашим противникам.

— Мы в свою очередь приветствуем вас, господа, — церемонно сказал один их секундантов Завадского — темноволосый карапуз с редким пушком на верхней губе.

— Да-да, — небрежно бросил я. — Может быть уже начнем? У моего друга сегодня много дел.

— Не возражаю! — с вызовом ответил Кристоф.

Наверняка он собирался сделать это грозно, с хрипотцой в голосе, но, как и в усадьбе князя Бахметьева, голос его дал «петуха», и получилось скорее смешно, нежели угрожающе. Во всяком случае, Потемкину это показалось забавным, и он рассмеялся.

— Вы изволили смеяться надо мной, сударь⁈ — тут же спросил Кристоф, хмурясь.

Продолжая смеяться, Григорий поднял руки:

— Упаси меня бог! Как же я могу