и я думаю, что не выдержу, я не выдержу, что мне делать? – думаю я, что мне делать? что мне делать? – думаю я сотни раз и только хожу кругами в панике, как смешной глупый сиротка, все кажется нереальным, одиночество нереально, боль нереальна, нет, слишком реальна, одиночество тоже слишком реально, все спят, я брожу будто с ножом в голове, хожу кругами, не знаю сколько, кажется, часами, но наверняка минут десять-пятнадцать, кажется, будто целый день, а потом меня отпускает, всё это просто утекает, дальше, и я остаюсь совсем без сил, и я немного рад тому, что выжил, что живу, и снова ложусь в кресло, нахожу длинный окурок, который закуриваю, и снова засыпаю и сплю, просыпаюсь и звоню Диме. Братишка, как жизнь? Ну, вчера жестко, но сейчас опять штиль. Хочу немного оторваться, чувак, вы где? На сортировочной. Я буду там. Яркие группки, которые можно найти в трущобах, часто таковы, что фотограф все равно делает снимки, хотя профессиональный и художественный инстинкты говорят ему о том, что в целом тут нет предпосылок для хороших кадров. В результате: плохой снимок, но далеко не такой удручающий, как сама натура. Как жизнь, Ди, вижу, ты с друзьями, говорит она и смотрит на меня. Я резко протягиваю кулак. Коди, говорю я. Белладонна Хекс, говорит она и широко улыбается. Но ты можешь звать меня Porca Miseria [83]. Я мнусь. Она смеется. Вдумчиво повторяет мое имя и берет меня за руку. Я осматриваюсь. Замызганные диваны и желто-зеленые стены, заклеенные плакатами и исписанные тегами, двое плачущих детей, один с усиками Гитлера, второй с членом на лбу и вагиной на подбородке. Шучу, очень приятно, господин Коди, они называют вас Кодеин? Хахаха. Простите, плохая шутка. Она поворачивается, чтобы открыть кассовый шкаф. На шее татуировка с логотипом «Metalheadz». Торчат позвонки. Я прикуриваю, и кто-то дает мне стакан минеральной воды с чем-то, потом говорит: Хочешь? Я выпиваю все залпом, легкое послевкусие мочи. Арго, Бекка, Якорд, Дима. Все были там. Все, кроме мамы и папы, хаха. А что с принцем, отсутствует, что это за монархия? Чем вы занимаетесь? Курва, помнишь, как всегда пахло кошачьей мочой, когда приходишь домой к Ольге, что-то там было с кофе, что-то с кислотой, аммиак, черт знает… Коди, значит? С буквой «си». Да. Давай, умри молодым, хаха! Что? Не поздновато ли? – говорит Бекка. Коди, хаха! Нет, не поздно. Граница проходит по двадцати семи или двадцати восьми годам, кажется, может, тридцати. А тебе сколько, восемнадцать, девятнадцать? Двадцать. Двадцать, видишь, полно времени. Хех. Давай, умри молодым, хаха. Ты не врубаешься? Да, не совсем. «Не совсем»… Черт, ты настоящий мачо, а, хаха. Мачо-Мэн. Что? Я? Нет. Подключаются остальные. Мачо-Смачо. Забей на нее. Ты знал, что Буффало Билла звали Коди? Кто, блин, этот Буффало Билл? Биффало Булл или Быкующая Бетта. Ага, вы треплетесь, как его, бредите, чтобы отвлечь или как, но я тоже умею трепаться, что вам, блин, надо? В ее глазах что-то сверкает, в тот же момент, как она привычными движениями смешивает субстанции, руки у нее покрыты шрамами и татуировками, ожогами: Дада. Как хотите, могу поиграть, я тоже. Понимание переоценено: когда оставляешь дерьмо за спиной, обнаруживаешь, что сам целиком стал дерьмом. Так что лови момент, умри молодым сейчас, чувак, умри молодым сейчас, брат, умри молодым сейчас. Давай, умри молодым, умри молодым сейчас, умри сейчас. Коди, какой позор. Она дала мне рюкзак. Сказала: Отдашь его Словаку, он даст тебе деньги. Все просто. Не продолбайся. А потом она вышла, но оставила мне записку: Come On Die Young [84]. Что это значит? Она просто проверяет тебя, сказал Дима. Чего ты боишься? – хотел я ей сказать. Но это бессмысленно, поскольку невозможно понять, что она говорит. Как будто это белиберда или она разговаривает шифром. Нужно было типа присутствовать с самого начала или иметь гребаный справочник, инструкцию, как это называют на востоке, Дима? Легенда! Точно. Нужна гребаная легенда! А Хекс вернулся с улыбкой во весь рот. Crackers/buddyboo/8er [85], как говорили в былые времена, сука. Ты белый и необрезанный, будь добр продемонстрируй. Я слышал, что головки у вас более чувствительные, поэтому вы кончаете за три секунды. И не переносите старые добрые игры с покусываньями, всегда выбираете беззубых баб в борделе. Католик, говоришь? Никакого дерьма, можешь потом исповедаться, я хороший слушатель. Так, дружок, теперь серьезно. Судимости? Пристав? Сведения о неуплате? Подтвержденное злоупотребление? Биометрия? Хорошо, Коди, что-нибудь тебе найдем, у нас есть работа для всех, у нас есть место для каждого. Коди, пробормотала она, это все чертова ложь, типа умри молодым сейчас, мой друг, пока не поздно. Ну или погоди, делай, как хочешь. Неважно. Потому что в любом случае тот, кем ты сейчас являешься, умрет, и умрет молодым, либо из-за того, что ты останешься тем, кто ты сейчас, – и тогда эта жизнь тебя убьет, либо ты станешь другим человеком, человеком, который всегда носит в себе свой труп, понимаешь, как что-то, что определяет всё, стоит за всем и заполняет промежутки. Так что теперь ты знаешь, улыбнулась она. О’кей, можешь идти, читать свои Аве Марии. Pax vobiscum [86], или как там это называется, поживем увидим, золотце.

Потом все замирает. Приходит ночь, заснуть не получается. Приходит день, и не получается думать и слушать. Кончики пальцев у меня стали мягкими и нежными, потому что я очень давно не играл. Кто-то разговаривает со мной, я напрягаюсь, пытаюсь сфокусироваться. Это не дом, говорит голос, это приют, Коди. Дрожат руки. Мы долго бродили по сельской местности, чтобы в полной мере прожить нашу бездомность. Мы приникали лицом к земле, плача, мы бдели и изливали свое горе. Мы не смыкали глаз ночами напролет и кричали, выплескивая свое отчаяние. Пятничным вечером, на дворе октябрь, осень, похолодало, я стою и жду Бекку, Диму и остальных, они появляются, и мы бредем дальше в огромный сквот, занимающий целый дом, все пять этажей. Тут же до хрена детей, говорю я Давиду, которого это, кажется, устраивает. Гребаная ребятня. Правда, полно детей, подростков, ну раннего подросткового возраста, браток, лыбящиеся и жующие жвачку идиоты, но да, все равно тут неплохо, четыре, пять этажей, на каждом все продумано, в каждой комнате – наблевано. Дада, осторожно, углы. Холодно, голо, дети, вырубившиеся у бетонных колонн. Что будем делать? Позвоним маме? Да она сама наверняка в отключке этажом выше, чувак. А папа небось стоит и жрет ешки на лестнице.