дефект был ее травмой, ее стыдом. Она рвала на себе волосы, была готова выцарапать себе глаза.

— Ты негодная мать, — сказала ей Энид.

Она накинулась на тетку:

— Я? Негодная мать? Как вы смеете?

В наступившей тишине Берил услышала голос Харриса: «Если будет мальчик, назовем его Невиллом».

23

Он пришел на Харли-стрит за рецептами, проверить артериальное давление, сердце, катаракту, состояние ног. Ногами он пошел в мать. Стоило педикюрше заняться им, он вспоминал мать, сидевшую на диване с поджатыми ногами; он всегда называл про себя ее ноги испуганными, прячущимися. То же самое было с ним самим. Куда носили его ноги? Из Литтл-Стэнмора на Севен-Систерс-роуд: с Финчли-роуд в Мерилбон; из Норт-Лондон-парк в Норт-Лондон-парк. Для человека вашего возраста у вас удивительно мягкие ноги, говорит ему педикюрша. Конечно, она же не знает, как тщательно он за ними ухаживает.

Каждый специалист, которого он посещает, твердит одно: для своего возраста он находится в удивительно хорошей форме.

В этот утренний час Харли-стрит похожа на клуб, где общаются калеки. Трудно сказать, что это — последнее «прощай» или первое «привет». Собираются ли они на берегу реки Стикс и ждут паромщика или уже переплыли на другую сторону? Вот что такое очутиться на другом берегу — оставаться в неведении, попал уже туда или еще нет.

Шими не по душе выглядеть молодцом среди страдальцев. Хорошим видом можно накликать беду. Если выглядишь хорошо, то жди страшного упадка настроения от понимания того, как мало тебе осталось времени, чтобы хорошо выглядеть.

Он наполняет легкие воздухом. Ему бы гордиться своим сильным неутомимым сердцем и ногами осторожного труса. Ему бы танцевать на балу для одиночек с вдовами, ждущими на любом углу Харли-стрит приглашения на танец. Танцуй, Шими, Бог тебе в помощь. Танцуй с вдовой Вольфшейм, обладательницей легендарных ног и владелицей собственной танцплощадки.

Он не представляет себя танцующим, но вдруг вспоминает, что у него назначена встреча с ней за чашкой кофе. Он смотрит на свои часы. Он опоздал на целый час и уже не застанет ее в условленном месте. Он знает, что она о нем думает. «Один раз я еще могу простить, мистер Кармелли, но не два раза…»

Что он затаил против вдовы Вольфшейм, почему одна она превращает его в склеротика?

Она не ждет от него подвигов. Да, ей хочется демонстрировать его как единственного в Северном Лондоне неженатого мужчину, способного застегнуть себе ширинку. (То, что ему приходится делать это по сто раз в день, — другая история.) Вряд ли она хочет большего. С нее хватит беседы и гадания на картах. И что же? В чем, собственно, ее изъян?

У него нет ответа. Впрочем, ответ есть. Она слишком знакома — не с ним, а ему. У него впечатление, что он знает Ванду Вольфшейм всю жизнь.

Ему скучно с самим собой. Он не Братец Кролик, пинающий почем зря Смоляное Чучелко. Смоляное Чучел-ко — он сам.

Шими находит в саду Сент-Мерилбон скамейку, садится и закрывает глаза. Для дремы еще рано, но он, видимо, все же задремал. Во сне он слышит голос: «Не могли бы вы мне помочь?» Открыв глаза, он слышит то же самое…

Это происходит не сейчас, а когда он был моложе и сильнее, хотя может повториться в эту самую минуту. При гипертимезии не слишком заботишься о разделении между вчера и сегодня. Шими живет в непрекращающемся настоящем бесчестья…

Рядом никого нет. Он встает и бредет, как навстречу року, в направлении туалета — на безрадостных мысленных гобеленах Шими всегда фигурирует туалет, пускай он не всегда туда успевает, — а потом видит не столько человека, сколько развалину неопределенного возраста и пола в старом инвалидном кресле. Там, где положено быть ногам, скомкано вытертое одеяло, но Шими не удивился бы, если бы ног в кресле не оказалось, как, собственно, и всего остального. Посмотреть внимательнее Шими не осмеливается, потому что боится того, что увидит. Не говоря о том, чего не увидит. Для Шими тяжела сама мысль об увечье, зрелище же обрубков вместо конечностей потрясает его сверх меры. Однажды на Оксфорд-стрит к нему приблизился безрукий-безногий инвалид на роликовой доске, и после этого он не спал несколько недель. Кажется, чем сильнее человек изувечен, тем больше для Шими исходящая от него угроза. Он полагает, что это метафизическая проблема: человек без конечностей опровергает представление об упорядоченности вселенной. Но нет, его страх еще утробнее. Шими сам едва остается целым. Иллюзия целостности для него — единственное спасение от ужаса жизни.

Он не желает знать, насколько крайний случай нездоровья попался ему в этот раз. Он чует тяжелый запах — не то гниющего тела, не то нестиранных одеял. Сам голос, повторяющий мольбу («Я в отчаянии, помогите!»), — это подтверждение жизненного краха. Впадина вместо грудной клетки, порванные голосовые связки, слипшийся зловонный рот.

Шими инстинктивно шарит в карманах в поисках мелочи, но вовремя понимает, что речь идет не о деньгах.

— Что мне для вас сделать? — спрашивает он, все еще не уверенный, кто перед ним — мужчина или женщина.

— Помогите мне с туалетом.

Шими холодеет.

— По-моему, он бесплатный, — говорит он.

Да, он знает, как это звучит.

— Внутрь я могу попасть, но там не справляюсь, — доносится из кресла.

«Не справляюсь!»

Шими гадает, что хуже — помощь мужчине или женщине. Он хочет ограничиться словами, не представляя картинки, но картинка появляется сама собой. Помогать мужчине, решает он, гоня от себя живописные подробности, было бы гораздо хуже.

Я на это не способен, убеждает он себя.

Кто не думает о том, как поступит при крайней необходимости, когда придется явить невероятную отвагу или попросту величайшее терпение? Шими часто об этом задумывается и никогда не сомневается, что даст слабину. А сейчас еще далеко не крайность.

Он озирается в поисках кого-то, кто окажется лучше оснащен для этого испытания, но никого нет, только он, кресло и развалина в нем.

Он почти заставляет себя взяться за ручки кресла, но даже этот контакт для него невыносим. Попросить прощения, решает он, значит сделать только хуже. Еще хуже объясняться, даже если у него найдутся для этого слова.

И раз ничего другого не остается, то…

Вернувшись домой, он видит на автоответчике мигающую лампочку.

Никто никогда не оставляет ему сообщений.

Эфраим, думает он.

Такая мысль не посещала его уже более полувека.

Когда боишься худшего, худшее происходит.

Так всегда говорила мать Шими. Эту мудрость она принесла с самых Карпат. В детстве