— Я не забуду про маленького Пена, — заверил он меня.

— Где тебе, — согласилась я. — Можешь не сомневаться, я не позволю маленькому Пену забыть тебя.

Я была верна своему слову. «Это папа», — говорила я сыну, когда его отец появлялся на телеэкране. А когда папа стал младшим министром в первом правительстве премьера Вильсона, я велела Пену написать ему письмо. «Отлично, папа, — написал он. — Я очень горд, что я твой сын. Эти школьные каникулы я проведу с тобой, жду, как мы будем проводить время вместе». Ждать ответа не полагалось. Через неделю Сирил обнаружил сына с чемоданом у себя на пороге.

Я привезла Пена на «роллс-ройсе» и успела свернуть за угол.

Когда Пену исполнилось четырнадцать лет, я подарила ему одну из жилеток Сирила.

— Ты ее хранила? — спросил он.

— Откуда еще она могла у меня взяться?

— Ты ее хранила из сентиментальности?

— В коробке в форме сердечка? Нет. У меня нет сентиментальных чувств к жилеткам твоего отца.

— Зачем тогда ты отдаешь ее мне?

— Он становится важным человеком. Я решила, что тебе полезно прочувствовать краеугольные камни его идеологии.

— Ты не очень его любишь?

— Не очень.

— Но когда-то любила?

— Нет.

— А он тебя?

— Он социалист. Социалисты любят только друг друга. И то недолго.

— Значит, он и меня не любит?

— Спроси его самого.

Не знаю, задал ли ему Пен этот вопрос. Может быть, он рассказал мне об этом, а я забыла. Я считала своим достоинством умение забывать, когда существовала опасность перегрузки памяти. Отношения между моими сыновьями и их отцами необязательно было хранить на моем мысленном складе. На мой взгляд, достаточно было помнить, что у меня есть сыновья. Но Пен в конце концов разработал метод, как добиться отцовской любви. Он сам стал социалистом.

22

Эйфория, читающая то, чего ей читать не следовало бы, озадачена недостающим сыном. Она знает мистера Сэнди и мистера Пена, слыхала о мистере Тахане. Но о мистере Невилле, бедняжке, чей папочка погиб на войне, никогда не говорилось ни слова. Неужели война трагически погубила младенца Невилла?

Принцесса замечает у нее склонность бездельничать. Находить себе занятия в спальне Принцессы или в гостиной, когда та восседает в кресле: взбивать и без того взбитые подушки, поправлять коврики, сметать пыль с фотографий в рамках — и при этом коситься на хозяйку, как будто ожидая вопроса или набираясь храбрости, чтобы самой его задать. Принцесса не исключает, что сама виновата: не надо было расхваливать красоту Эйфории. Не ждет ли та теперь повторных комплиментов?

— Ты не домработница, — напоминает ей Принцесса. — Ты должна ухаживать за мной, а не за мебелью.

— Вот и Настя так говорит, миссис Берил.

Принцесса приподнимает бровь. Что еще за болтовня одноклассниц? Но на Настю она зла еще сильнее, чем на Эйфорию.

— Нечего ее слушать, — фыркает она.

— Я и не слушаю, мэм.

— Она хочет выскочить за графа, но она приехала из коммунистической страны.

— Я знаю, миссис Берил, — кивает Эйфория.

— Впрочем, кое в чем она права. Я сама слегка коммунистка. Я тоже не хочу, чтобы ты была домработницей. Для этой цели у меня есть то ли испанка, то ли мексиканка.

— Филиппинка, миссис Берил.

— Неважно. Так в чем дело? Тебе не хватает забот со мной? Тебе недостает чтения?

Выражение лица Эйфории означает: где там, вы слишком меня загружаете чтением ваших дневников, заполнением карточек, запоминанием, кто есть кто…

— Ты хочешь сказать, что мои дневники для тебя непосильная нагрузка?

Эйфория качает головой, заодно стряхивая слезы с глаз. Они сыплются как конфетти.

— Это еще что такое, скажи на милость?

Эйфория тяжело дышит.

— Помните, вы говорили, что я могу обсуждать с вами ваши дневники, миссис Берил?

— Не сказать чтобы я это помнила, нет. Я порекомендовала тебе с ними ознакомиться, это да. Тебе это полезно. Полагаю, твоя культура устная. Это замечательно,