– Сволочь, – сказала она с ненавистью. – Какбыстро мужчины опускаются! Совсем недавно был еще человеком.

Сердце мое щемило от боли, нежности и бессилия. В глазахзатуманилось, я обнял ее, она вжалась в меня, мы долго-долго сидели так, двеодинокие души.

Наконец она высвободилась, сказала с неловкостью:

– Прости, это мои проблемы. Поедем в какое-нибудь кафе.Сейчас я бы… скажем, мороженого. Белого, чистого.

– «Кристалл» подойдет?

– Да.

Всю дорогу она молчала, тихая и поникшая. Я включилприемник, однако сразу же музыкальная фраза оборвалась, торопливый голоссообщил, что на Крымском мосту пробка, взорван автомобиль, погибли трое, семероранены, сейчас растаскивают искореженные машины. Я ругнулся и успел вывернутьруль, пересек сплошную белую полосу, но благополучно юркнул в переулочек, знаюобъезд, хоть и дальний, но не ждать, пока прибудут эмчээсовцы…

– Опять кровь, – прошептала она печально. –Люди все-таки звери…

– Таких хватает, – согласился я. – Естьлюди-звери, есть люди-камни, есть люди-растения…

А есть и люди-боги, добавил про себя. Да только никто этогопока не видит.

– Зверей больше, – произнесла она тихо. –Дикие, страшные, грязные… И хотя вроде бы все дальше от пещер, но дикостименьше не становится. Почему?

Почему, повторил я про себя. Вопрос Тани риторический, можноотвечать, а можно и промолчать. Почему человека вытаскивали из пещер впрогрессивный мир рабовладения, давали ему пылающий факел зороастризма,набрасывали на плечи рваный хитон христианина, совали в руки зеленое знамяпророка, красное знамя товарища, увенчивали то фригийским колпаком, тобуденовкой с красной звездой, а то и вовсе зеленой повязкой с надписью «Makelove», а он в любом одеянии и под любым знаменем оказывается этим дикимстрашным и грязным скотом?

– Человек не образ Божий, – сказал я так жетихо, – как нам очень хочется. Он потомок дикого, страшного и грязногозверя. Не тому стоит дивиться, что в нем так много… ну, дикого, а тому, чтостолько героизма, доблести… Ведь эти зачем-то же взорвали машину?

– Дикие люди, – сказала она упрямо.

– Или диких людей, – сказал я мягко. – Тех,которые тянули обратно в пещеры.

– Но убивать… нельзя! Это… бесчеловечно.

– Да, – согласился я. – Век рыцарства минул,настал век человечества.

Даже общечеловечества, добавил про себя. По обе стороныбыстро уходили за спину пустые тротуары. Здесь нехорошие кварталы, здесьвыстрелы почти каждую ночь, однако днем работают все кафе, магазинчики, мамашигуляют с колясками, даже не обходят свежие красные лужи на асфальте,появившиеся за ночь.

Я сам видел, как остановились две милые женщины с коляскамипоболтать, а под колесами медленно темнеет багровая кровь, впитывается в серыйасфальт. Сначала, помню, в таких случаях на места терактов прибывала машина истарательно смывала кровь, потом махнули рукой. Обычно до прибытия моечноймашины пешеходы затаптывают до неузнаваемости. Каждый уносит частицу крови наподошвах, и вскоре снова чисто. Можно… убивать снова. Достоевский сказал, чточеловек есть существо, ко всему привыкающее. Но он сам не представлял,насколько прав. В его век нельзя было и вообразить, что человек привыкнет к такому!Но – привык с такой легкостью, что страшно представить, к чему еще способенпривыкнуть. Привыкнет прежде, чем возмутится хотя бы хоть чуть-чуть.

Мы проходили мимо гостеприимно раскрытых дверей баров, кафе,но еще больше было таких, где на дверях висели таблички «Продается» или«Закрыто». Некоторые павильончики уже ломают, явно отчаялись сдать в аренду, аза аренду земли платить туго.

Я начинал высматривать местечко, где можно посидеть, съестьмороженое, выпить сока. Таня шла притихшая, грустная, когда я предложилзаглянуть вон в тот бар, покачала головой:

– Нет, что-то не тянет.

– А вон туда?

– Нет, просто прогуляемся немного…

Через два квартала на пути попалось летнее кафе, оченьпростенькое, а за прилавком торчала круглолицая конопатая девчушка. Рыжиеволосы, туго заплетенные в косы, блестели, словно начищенные медные провода.Она беспричинно улыбалась, а когда перехватила мой взгляд, рот ее расплылся доушей. Веснушки стали темнее, они усеивали не только лицо, но и лоб, шею,обнаженные руки.

На железном подносе исходили паром ломтики жареного мяса, насоседнем – свежеподжаренные пончики. Запах одуряющий, я сглотнул слюну.

Таня засмеялась, замедлила шаг.

– Успел проголодаться?

– С тобой у меня просыпаются все аппетиты, –ответил я. – И на все.

– А на что еще?

Голос ее был хитренький, подсказывающий ответ. Онаостановилась, развернула меня лицом к стойке. Девчушка улыбалась во весь рот ипереводила взгляд с Тани на меня и обратно. Глаза ее, голубые, как у самойдешевой куклы, были глупые и бесхитростные.

– На все, – ответил я серьезно. – Слух у менямузыкальнеет, я слышу не только как мухи жужжат в Парагвае, но даже небесныемелодии! Глаза видят в облаках ангелов, что бьют в бубны. Или в литавры, ямузыкальные инструменты не очень различаю. А нюх… он такие ловит ароматы…

– Все поняла, – сказала она весело. – Значит,тебе двойную порцию жареного мяса… Признаться, выглядит аппетитно. А в самомделе вкусно?

Девчушка за стойкой ответила задорно:

– А попробуйте! Если не понравится, деньги верну.

– Рискуете, – предупредил я.

Таня сказала насмешливо:

– Ничуть не рискует. У тебя на лице написано, что тывсе равно заплатишь. Ты из тех, кто предпочитает, чтобы тебе были должны, но ты– никому.

Веснушчатая посмотрела на меня и кивнула. Потом обепереглянулись, чему-то разом засмеялись. Ладно, у женщин свои секреции, мнепросто хорошо, я kapre diem, почти юсовец, и что за моей спиной говорят идумают – без разницы, мне хорошо, мне хорошо…

Я ел это мясо, орудуя ножом и вилкой, потом начал простохватать руками, удовольствие неописуемое, мясо, прожаренное в самый раз, к томуже нежное и сочное, девчушка знает, что продает, явно у них тут семейныйбизнес.

Потом нам принесли целое блюдо удивительной черешни,настолько крупной, что я не мог оторвать от нее глаз. Каждая ягода вздута,вот-вот лопнет под напором распирающего ее сока. Все ягоды покрыты мельчайшимикапельками, блестят…

Я взял одну за зеленый черешок, раскачал и забросил этуярко-красную бомбочку в рот. Раскусил, заранее изготовившись, что брызнетсладким соком, но ягода оказалась настолько мясистой, что я ее кусал, жевал,ел, плотную, как грушу. Схватил вторую, третью, Таня смеялась и тоже стараласьне отстать ни с мясом, ни с черешней, тем более редкой, что все-таки осень.Глаза ее лучились, все беды забыты, мы снова вдвоем, а весь мир… так, тень,дым, реальны только мы и наши желания.