Дима поспешно свернул газету. Он торопился, но перебить Щапову не было никакой возможности. Наконец Клара Архиповна остановилась и улыбнулась. Ее улыбку Карпухин, черт, назвал тахинно-ванилиновой. Надо отдать справедливость, этот парень, несмотря на все…

— Я жму на главного насчет тебя, — перебила она его мысли. — И вакансии есть, но он пока корчит из себя несгибаемого. Но я покажу ему несгибаемого! — пообещала она.

Королеву нельзя перебивать. Смельчаков Клара Архиповна быстро и грубо ставила на место. Она даже мысли собеседника прерывала, когда они текли по иному руслу.

— Ты что? — спросила она, заметив, что Зарубин жмется и почти не слушает ее.

Фраза скользкая и обтекаемая — он придумал ее утром — выскочила из головы, исчезла с перепугу, Зарубин растерялся и начал заикаясь:

— Я бы не придал значения, если бы это был просто слух… Но сегодня… Впрочем, это тоже, некоторым образом, слух. Но так сказать, от передатчика к приемнику…

Она остановила этот сбивчивый поток, скрестив руки на груди и глядя на него в упор.

— Так, одно я поняла. Значит, сегодня? Дальше!

Он проглотил липкую слюну и внезапно нашел нужное слово, без которого фраза выглядела бы цинично.

— Да, случайно… Понимаете, сегодня я случайно услыхал, Карпухин рассказывал, что вы… вписываете в ведомости фамилии…

— Брехня! — гаркнула Клара Архиповна, и по тому, как поспешно она перебила его, не выслушав до конца, он понял, что Карпухин располагает верными сведениями. — Галочкина работа, чувствую! Придется ей показать… Я ей напишу когда-нибудь характеристику… Дальше!

— Да вот, собственно…

— Кто слыхал? Кому рассказывал твой Карпухин?

Голос ее становился все менее грубым. Она пугалась. За спиной королевы больше не угадывалось величественного шлейфа.

— Там были… Собственно, все, кроме Золотарева, — Зарубин кивнул на газету.

— Вот что, — решительно произнесла Щапова, — ты веришь этому?

Он помялся. Лицо инспектора по кадрам еще не утратило жесткого выражения властности — так велика инерция сана. Он чувствовал себя перед клеткой львицы. Клетка была мощной и надежной, и все-таки в ней рычала львица…

— Понятно! — выдохнула она. — Значит, веришь! Неожиданно Клара Архиповна приблизилась к нему вплотную — ближе мешала ее избыточная грудь — и проговорила шепотом:

— И правильно делаешь! Признаюсь — грешна. Но ты спроси меня: почему это случилось? Липкин приказывает, Багланов приказывает — куда денешься? Корпус ремонтируют, виварий какой-то строят, оранжерею… Люди нужны, вот и записываю их санитарками да кочегарами. А если бы ты знал, спирту сколько пошло на строительство!

Ему хотелось воспользоваться случаем и попросить немного спирту, но он все еще робел перед ней. Щапова тяжело дышала. Седая прядь волос сползла на лоб, выбилась из-под косынки. Она небрежно заправила ее, и в этом жесте опять не было никакой грации, одна поспешность — чтобы не мешала нужному разговору. Зарубин отшатнулся и сделал маленький шажок назад. Клара Архиповна поймала его за пуговицу халата.

— Кто такой этот… Карпухин?

Он сначала не понял, но, глядя в ее прищуренные выцветшие глаза, сообразил, зачем ей это нужно. Глухая оборона! И Зарубин обязан ей помочь. Иначе дело плохо.

— Личность, по-моему, не очень сильная, — неуверенно охарактеризовал он. — Если все будут молчать, он не полезет в герои.

— Дальше кто?

— Великанов, — Зарубин на секунду задумался. — К нему недавно приехала жена. Он с ней не живет, и на этом, как я понимаю, можно сыграть, если принять во внимание…

— Что? Что надо принять во внимание? — нетерпеливо спросила она.

— По-моему… он не любит, когда эту историю понимают, ну, как… непорядочность. Он влюбился в другую, и, поскольку считает себя серьезным, ему очень важно выглядеть…

— Ладно, — снова перебила его Щапова. — Подробно потом поговорим. Дальше!

— Глушко… — Зарубин подумал и не нашелся, что сказать.

— Александр Александрович?

— Да, крупный такой.

— Глушко у нас вот здесь, — она показала сжатый кулак. — Вот здесь он, понял? Через него и надо всё утрясать. — Клара Архиповна облегченно вздохнула. Утерянная царственность вернулась к ней. Она отошла от Зарубина неторопливой и строгой походкой.

Диме было немного не по себе. Он засунул руки в карманы и вспомнил о газете. Но прежде чем развернуть ее, он подумал, что хорошо бы в эту субботу съездить домой. Можно поговорить с сестричками из санитарной авиации. Пусть бы его отправили попутным самолетом. С ветерочком и бесплатно. Но он тут же отказался от соблазнительной мысли. У них в районе нет постоянной посадочной площадки. Можно приземлиться, как было однажды с бортхирургом Басовым, километрах в тридцати от дома. Басов тогда шел пешком, потому что его не нашла машина.

Нет уж, лучше автобусом!

Зарубин неспешно пошел вдоль больничного забора. Солнечно, птицы чирикают. Он остановился у тонкой липки, залюбовался, как воробей, дрожа крылом, чесал клювом себе подмышку.

Трудная жизнь не состарила ее,

не убавила доброты.

Потому что жизнь дает противоядие

от старости — ребенка…

Уходя, Саша по обыкновению заглянул в изолятор. Особых перемен в состоянии Бориса за эти дни не было. В палате дежурил Цейтлин. Он поглядывал на часы, лежавшие перед ним на столике, наклонялся к гофрированным трубкам — слушал дыхательные шумы.

— Боюсь отека легких, — признался он, протирая очки.

Аппарат отщелкивал вдохи и выдохи. Борис лежал на спине. Судорог теперь не было, они подавлялись лекарствами, которые вводил в вену Цейтлин.

Глушко сосчитал пульс, хотя в карте у Анатолия Ефимовича все было зафиксировано. Тот нацелил на него очки, но ничего не сказал. Понятно, что стажер не просто любопытствует — каждому хочется чем-то помочь.

— Да, — протянул Саша озабоченно и вышел.

На улице пахло цветами и пылью — обычное смешение противоборствующих запахов большого города. Он прошел через калитку около котельни и направился к автобусной остановке. Дорога была громкой, пропахшей дизельным смрадом. На другой стороне улицы, как Святогор, возвышалась водонапорная башня с потемневшей от долгих лет датой, выложенной силикатным кирпичом — «1947». Дома и тополиную зелень оберегала низкая чугунная загородка. Вдоль нее тянулась траншея, по краям пухлая земля насыпана вперемешку с глиной и камнями. Между катков и куч, вокруг наработанного и недоделанного, пружиня на хлябких через траншею мостках, хозяйски ходил человек в костюме, что-то говорил двум другим которые были чумазы, молчаливы и нелюбопытны — изредка кивали головами, сплевывали, выбивали ногтями музыку на асфальтовом котле.

Глушко посмотрел в траншею, где, просмоленная и спеленатая какой-то белой лентой, вытянулась на дне труба. Крякнув от восхищения, сбежал с насыпи и у остановки дождался автобуса.

Уже ехали с работы, было тесно. Саша под окрики охрипшей