— Выворачивайся сам! — отмахнулся Глушко, но Великанов придержал его за руку:

— Когда поедем к Андрею?

— Я с Басовым говорил. Обещал подвезти.

— Старики, — воскликнул Карпухин, — нам в наших серьезных делах не хватает изобретательности. В этом отношении нас могут поучить проходимцы.

Глушко неодобрительно хмыкнул. Вернулся Зарубин, взял в тумбочке какую-то книгу. Карпухин приготовился выслушать от старосты длинное назидание насчет того, что опаздывать некрасиво, что это дурной пережиток прошлого, а именно тех систем, которые лишали человека радости свободного труда. Но Дима полистал свою книгу, хотел подождать ребят, но, взглянув на часы, как-то нехотя вышел.

Зарубин изменил весь ход мыслей Виталия. Отчасти потому, что Карпухин вспомнил свой визит к Степановой, а отчасти рассчитывая на сенсацию, он рассказал ребятам, как Щапова вписывает в денежную ведомость фамилии людей, которые якобы работают на строительстве больницы.

Великанов пожал плечами. Ничего не понял Коля Великанов. Карпухину пришлось объяснить, что эти люди — мертвые души («О, Гоголь, ты бессмертен!»): они вообще не работают в больнице, хотя на них заведены личные дела. А зарплату за них получала Щапова. А у инспектора по кадрам есть братец — тоже Щапов. А этот братец строит дом для дядьки Зарубина. А Дмитрий Иванович — наш обожаемый староста — пожелали работать в областной больнице. Каково?

Тут уж, конечно, ребят заинтересовало. Саша Глушко воспринял это как опыт, полезный для главного врача района. Смеясь он сказал, что тоже причастен к упомянутой компании, поскольку оперировал, кажется, не кого-нибудь, а племянника Щаповой.

— Не бери взяток! — предупредил Карпухин и в ответ получил легкий подзатыльник.

Когда они вышли, в коридоре хлопнула дверь туалетной комнаты. Глушко повернул туда. Зарубин стоял спиной в той части помещения, где уже не было умывальников. Он не обернулся, Глушко посмотрел на его настороженный затылок и вышел.

— Подслушивал, — сказал он Великанову.

На улице Саша спросил у Виталия, что думает предпринимать Степанова. Карпухин ответил: это его совершенно не интересует.

Он сказал правду. Голова держится не на плечах, говорил он о себе, а на способности вовремя разочароваться. А если это не так, то люди давно бы в ответ на вопрос: «Где Карпухин?» — услыхали, что Карпухина придавило подвалившим счастьем. В промежутках между увлечениями Виталий приходил к грустному выводу: в жизни люди не столько катаются, сколько возят саночки.

Глушко толкнул его в бок. Карпухин увидел, как мимо хирургического корпуса, по-детски размахивая сумочкой, идет Валя Филимонова.

— Ну ладно, — сказал он, — я, пожалуй, пойду…

И пошел. Если бы спросили, о чем Карпухин думал минуту назад, он бы не вспомнил.

Великанов решил проводить Глушко до отделения. Они миновали кухню и, подойдя к двухэтажному зданию, остановились у беседки, зазелененной диким виноградом. По краям желтой дорожки поднималась рослая спаржа, кудрявые ирисы и тяжелые, не совсем еще распустившиеся пионы. А на углу выходила в рост мальва — шальной, незапланированный цветок, занесенный сюда ветром и оставленный сердобольным садовником.

— Как у тебя дела с женой? — спросил Саша.

Николай махнул рукой:

— Чертовски сложно. Говорили мы с ней. Не пойму, что ей от меня нужно.

— Послушай, — Глушко положил на плечо Великанова тяжелую руку. — Ты прости меня, но, по-моему, тебе не хватает решительности. Твоя жена показалась нам женщиной неглупой и… как бы это сказать — не очень стесняющейся. Смотри не согнись. Кстати, ты напрасно не пошел ее встречать сам. Можно было бы решить все сразу, пока… ниточка не влезла в игольное ушко.

— Меня пугает шумиха, — ответил Николай, — и жена это знает. Она пойдет на скандал.

Великанов закурил. Пальцы у него стали желтыми от табака. Мягкие волосы выгорели, посветлели, отчего загоревшие залысины казались еще больше.

— Для тебя все ясно, — продолжал он. — Ты берешь два крайних решения. А истина где-то глубже. Постороннему достаточно посмотреть на вопрос спереди и сзади, чтобы все понять, а я вот ничего не понимаю…

— Ладно, ты, главное, не согнись!

Похлопав Великанова по плечу, Саша пошел в отделение.

В коридоре пахло молочной кашей, но завтрак еще не начался. Ходячие сидели в столовой и нетерпеливо стучали ложками. Через стеклянную дверь изолятора Глушко увидел худую фигуру Половцева. В палате суетились сестры. На ходу застегивая халат, Саша вошел в изолятор. Окно было занавешено одеялом, и он не сразу привык к темноте. У изголовья мальчика стоял наркозный аппарат. Анестезиолог Цейтлин подавал кислород, периодически сжимая резиновый мешок аппарата.

— Еще введите! — тихо скомандовал Анатолий Ефимович.

Глушко увидел, как напряглось и изогнулось тело Бориса. Сразу же после введения лекарства мышцы его расслабились. Цейтлин ритмично сокращал мешок. Когда он повернул голову, в свете, падающем из коридора, Глушко заметил капельки пота в складках полукружий под глазами анестезиолога. Съехавшие очки, лицо растерянное.

— Что случилось? — тихо спросил Саша у Маргариты Петровны. Она наклонилась к его уху:

— Утром начались дыхательные расстройства…

Состояние Бориса Стрельникова все время не внушало опасений. Собственно, с того дня, когда его принял на своем дежурстве Великанов, ухудшения почти не отмечали. Маленькую палату, выделенную специально для него, затемнили, и мальчик только на очень сильный шум реагировал сокращением мимических и шейных мышц.

— Как вы думаете насчет подключения автомата? — спросил Половцев у Цейтлина. Тот поправил очки и устало ответил:.

— Пожалуй, придется.

Глушко вышел вместе с Маргаритой Петровной. Она озабоченно поджала губы. Он не стал ее ни о чем спрашивать.

В коридоре его остановила Валя Филимонова.

— Ночные сестры передали, — сказала она, — что вчера Микешина куда-то уходила. Бросила ребенка и ушла. Ее искали часа два, а потом она сама явилась, — Валя смотрела на Александра Александровича. Глаза обиженные. Наверное, она потому и была отличной сестрой, что все так близко принимала к сердцу.

— К мужу? — предположил Глушко, вспомнив, что отец Петьки так ни разу и не приходил в больницу.

— От нее не добьешься…

Глушко едва не чертыхнулся. В палату он вошел, не глядя на Микешину. Рыженькая Ирочка надевала на куклу бумажную треуголку и звонко смеялась над своей выдумкой.

— Ты блондинка или брюнетка? — спросил Александр Александрович, дотрагиваясь до ее веснушчатого носа.

— Я русская! — ответила девочка, став серьезной, словно ее обидели.

— Молодец!

Глушко повернулся к Микешиной:

— Скоро выпишем Петьку. Небось отец заждался?

Она сидела у окна, зябко спрятав руки в рукава халата. Лицо недружелюбное. Сестры, как видно, отчитали ее.

— А почему, — поинтересовался доктор, — у Петьки ваша фамилия, а не отца?

Она наклонилась к сыну, поправила подушку, промолчала. Он не стал переспрашивать. Посмотрел в окно. У кустов черной смородины и крыжовника, воровато оглядываясь, пацаны срывали