невозможно было отличить от воспоминания, реальности, бэд-трипа. Ошмётки мозгов долетели до каждого смартфона, каждой плазменной панели. В Morgenshtern’е так садились на лицо, как она убивала.

Выразительные детальные кадры. Полный эффект присутствия. Эпилептические припадки.

Они с чёрной смотрели, как миллиардные рекламные контракты сгорают в режиме live.

Когда он выкачал с бэкап-сервера базу с нейротреками Ovum, там было разное, много. Славик отобрал для чёрной, что она просила, а потом сам немного в скачанном порылся, сверхурочно. Обнаружил интересное: комитетские приставили к серверам Ovum программу-перехватчик, и в журнале перехватчика некоторые треки были помечены. Officières из группы кибербезопасности вообще не шифровались: сортировали треки по ключевым словам. Славик кликнул на слово «героин».

Остальное было делом техники. Славик посмотрел треки, нарисовал табличку с именами подключавшихся, нашёл несколько профилей в соцсетях, одним переслал одно, другим слил другое, здесь помог ребятам, там оказал уважение людям. В итоге – двадцать трупов.

Десятерых завалили при захвате Новороссийского порта. Ещё пятерых – в Гудермесе, откуда шли прямые поставки. Так они сами говорили, «прямые», и в треках это было – Славик сразу понял, как услышал: строгим мужчинам в Мьянме не понравится. Он уже чилил в Янгоне, когда пришли последние новости: дома, в центре, прямо на Дмитровке, во время штурма расстреляли в упор последних из цепочки, бывших чинов Министерства противодействия. Комитет Сестёр сработал чётко и безжалостно, как они умели.

После этого ему оставалось просто подобрать товар – расфасованный, спрятанный в трюме, готовый к отправке. Он сам себе не верил, пока не нашёл эту лодку у причала Багаяр в янгонском порту.

Оставалось перегнать её в Мьёй, а дальше – контрабандный коридор в Таиланд, нужные люди, контакты он отследил. Тормознуться можно там же, дыра, конечно, но даже аэропорт есть, и в целом не хуже, чем в Асмэре, где нет ничего, кроме базара, жестяных лачуг и женщин в розовых, оранжевых, жёлтых, зелёных покрывалах. Азия, как он и собирался. Глушь. Чтобы залечь на дно, лучше места не найти.

«Пожить нормально, – думал Славик. – Связи завести. Легализоваться. Купить втихую кафе на набережной. Сидеть там по утрам в шортах и футболке Snoop Dogg, в соломенной шляпе. Смотреть сквозь зеркальные рэйбаны на людей, собак и мотороллеры. Состариться под чужой фамилией, под чёрным небом, под звёздами, похожими на белки глаз бритой наголо девушки из племени масаи». Делай, она ему говорила, что хочешь. Вот он этого и хотел. Это он и сделает.

В конце декабря на поверхности Андаманского моря нет ни движения, вода красивая, серовато-синяя, как бутылочное стекло. Лодка Славика повторяет рисунок на этикетке туземного рома: солнце в жёлтой дымке, безупречный горизонт и поникший парус посередине.

Его нашли через месяц, заметили с маяка на Малом Андамане. Отправили пограничный катер: на сигналы лодка не отвечала, на связь не выходила. Дали предупредительную очередь – ноль реакции. Подошли ближе, никого не увидели, спустились на борт. Славик был мёртв уже несколько дней, лежал на койке в каюте и улыбался тем, что осталось от лица.

В трюме лодки обнаружили десять мешков с героином, по пять кило в каждом, уличная цена в Тае – полтора миллиона долларов.

Когда следствие закончилось, стали искать, кто наследует имущество: одноместную лодку, спущенную на воду тридцать лет назад, часы Officine Panerai (модель Nautica), нож Laguiole, очки Ray Ban (модель Cris Brown), самодельный шлем-яйцо, склеенный из обрезков старых пластиковых вёдер, тазов и канистр. Нашли человека из его контактов, на другом континенте, но человек от наследства отказался: нечем заплатить за доставку. «Не приобщать к делу за истечением времени», – написали в окончательном заключении и продали всё это барахло с аукциона в Мумбае.

59. Чёрная. Домик у моря

Розовой даже дали несколько суток домашнего ареста, пока разбирали дело. Потом отпустили, конечно, замяли всё. Человеческую единицу в Комитете сократили, заменили нейронкой, электронной officière. Она, можно сказать, легко отделалась, если не брать в расчёт, как все сегодня боятся, что их заменят нейронкой. А их заменят, обязательно заменят, всех, с нейронкой удобнее, она нигде не живёт, ничего не ест, и платить ей не нужно. Как Morgenshtern’у.

Вещи моего дружка распродали с аукциона. Мне достался один из трёх прототипов яйца, коллекция порно из квартиры возле трёх вокзалов, немного ретропластика оттуда же. Последний привет.

Порно и ретропластик лежат на складе за Ленинградским, код доступа к боксу я давно потеряла.

Свой прототип я отдала старику-молочнику. Старик высокий и седой, ходит в тельняшке и шортах до колен, на руках у него выцветшие татуировки, якоря, ласточки, пронзённое кинжалом сердце. Он не отсюда, не из этих мест, тоже сбежал из города, как и я. В станице он разводит коз, у него покупают все, местные, приезжие, кайтеры, туристы с детьми, туристы без детей. Я тоже покупаю у него творог и сыр. Старик сразу надел шлем, включил, и мне показалось, я услышала щелчок. Такого не могло быть, конечно, нет никакого щелчка, в реальности нет, только в сознании, так что мне просто показалось.

За шлем старик обещал пожизненную скидку. Через месяц про скидку он забыл, может, прототип, перестал работать и развалился на куски, пора бы ему уже. Этот день, когда творог стал стоить столько же, сколько и раньше, я отметила в календаре. Обвела синим кружком, как буквой О, и перечеркнула крест-накрест. День, когда проект Ovum перестал для меня существовать. Больше не хочу ничего про это знать. Про стиральный порошок тоже ничего не хочу знать.

У меня даже ноута больше нет.

Зато есть дом у моря, мелкого, как будто детского, отдала за него почти всю свою долю, еле хватило. Каждое утро гуляю вдоль берега с собакой, у меня большая лохматая собака, чёрная, с рыжими пятнами и длинным хвостом. Хвост тоже лохматый, похож на саблю, всегда вытянут назад и немного вверх и постоянно в песке. Дома у меня тоже всё в песке. Сначала меня это раздражало, потом привыкла. Главное, чтобы не в чашках и тарелках. Ну или хотя бы не в кофе.

Иногда мы с собакой ходим на косу, это далеко, но времени мне не жаль, у меня его много, целое море времени. Всё время, что есть впереди, всё без остатка, до конца моё.

Мы идём мимо приюта сёрферов и кайтеров, деревянного сарая без водопровода и с ворованным электричеством. Сарай стоит посередине косы, каждую зиму его смывает волнами. Перемывает косу, как говорят местные. Уносит доски и брёвна, приносит ил, подмывает дорогу. Когда вода сходит по весне, дорога торчит над землёй, как позвоночник гигантской тощей собаки.

Каждую весну приют отстраивают заново.

Всё лето до осени в приюте живут загорелые татуированные люди, вокруг бегают их дети и висит на верёвках разноцветная одежда. По вечерам горят костры и пахнет травой.

Когда мы с собакой идём вдоль косы, на мелком ракушечнике обязательно сидит кто-нибудь из них, в мокром гидрокостюме, смотрит на волны и ветер, на разноцветные кайты, на тучи в небе. Здесь всегда ветер. Всегда песок в воздухе. Всегда кайты над водой.

Иногда из приюта выходит мальчик. У него белые волосы, он щурится на солнце. На нём шорты для купания, его ноги в песке и засохших водорослях, он стоит возле деревянной двери и смотрит на меня. Я машу ему рукой. Он машет мне в ответ, если в настроении.

Мы с собакой доходим до носа косы, подходим к краю, где кончается земля и ничего больше нет впереди, только море. Собака бегает между комьев водорослей, рыбьих скелетов, обломков брёвен. Море здесь кажется спокойным, но это только с виду. Здесь сходятся два подводных течения, и если попасть между ними, то не выплывешь, затянет и утащит на дно. Здесь стоит ржавый, простреленный дробью знак, купаться запрещено, и каждый год кто-нибудь тонет из туристов.

Мне нравится в этих местах. Нравится, что вокруг не очень