много людей, зато много ветра, много моря и песка. Много времени, стирающего всё. Нравится жестокость зимних волн и что каждую весну на месте разрушенного приюта люди строят новый. Мне нравится запах травы, запах дыма от костров. Нравится, что в шесть утра старик в тельняшке стучит два раза в дверь, и собака лает и будит меня, и с ними не договориться, даже если очень хочется спать. Нравится животный вкус козьего творога. Мне нравится мальчик с белыми волосами, он будет очень красивым, когда вырастет. Мне нравится точно знать, где моё место. Между смертельно опасными подводными течениями и тощими чёрно-белыми козами. Здесь я чувствую себя идеальным созданием в идеальном мире. Впервые у меня такое в жизни.

Я стою на краю земли, мою одежду треплет ветер, большая чёрно-рыжая собака катается по ракушечнику, чешет спину, её хвост снова полон песка. Песок это горы, перемолотые временем. Вечером эти горы окажутся у меня в тарелке и будут скрипеть на зубах.

Поднимается солнце, и поднимается ветер. Нам пора возвращаться домой.

Мальчик зовёт меня по имени, я слышу его голос.

Щелчок.

Картинка на секунду делается радужной, как внутри сломанного сканера.

60. Базовый. Протез

Из окна кухни на шестнадцатом этаже панельки базовый 1317 смотрит на бугристую зелень Бутовского леса за кольцевой.

Над лесом поднимается остов бывшего разведцентра. Солнечные лучи проходят сквозь дырявые, как нарезанный сыр, стены, и далёкое полуразрушенное здание окружено сияющим облаком света.

За спиной 1317 булькает и щёлкает кнопкой электрический чайник.

На съёмочной площадке объявили перерыв. Четыре подменных тела лежат на кровати в гостиной. Техник в зелёной спецовке с надписью «Лифтстройсервис» поперёк спины меняет в телах вкладыши – достаёт из ртов и промежностей такие же зелёные цилиндры, швыряет в полупрозрачный пластиковый мешок для мусора, в углах мешка собирается вязкая жидкость.

На 1317 облегающее трико в тон вкладышам и спецовке техника, под балаклавой топорщатся клеммы ридера нейроволн. Зелёным затянута и стена позади кровати.

В гостиной жарко от осветительных приборов. Распахнуты выходящие на юг окна, створки прикованы пластиковыми стяжками к трубам батареи, но всё равно печёт, как в сауне, а кондей высаживает пробки и воняет. Техник говорит, там мышь сдохла, бывает такое, надо разбирать.

Студийные засели в бывшей детской, где плейбэк-мониторы и голубые обои с золотыми звёздами. Запах котлет и гречки из детской смешивается с запахом горячего металла и вонью из-под решётки кондея.

– Полтора часа у тебя есть, – в дверях кухни проходит парень в чёрной футболке и брезентовых карго-шортах, рыжие рабочие перчатки торчат из бокового кармана. – Зелёный, слышишь? Потом продолжим, ещё три сцены.

1317 стягивает с головы балаклаву с клеммами, расправляет смятые волосы, влезает в старую «берёзку» и выходит из квартиры на шестнадцатом этаже.

В лифте темно, жёлтый плафон прожжён сигаретами. Кнопки обкрошены по краям, номера этажей написаны на алюминиевой панели чёрным маркером. Хорошо бы никто не подсел. В прошлый раз пристала одна, в очках и платке: показался подозрительным, незнакомый мужик, в камуфляже. Пялилась на него всю дорогу, с восьмого до первого, и потом стояла, смотрела у подъезда, пока он курил. Хорошо, патруль не вызвала.

В павильонах посторонних не было никогда. Была столовая, кровать в заводском цеху, новый Morgenshtern каждую неделю, белые линии вдоль коридоров. Понятная простая жизнь.

Потом всё закончилось. Никто больше так не снимает – дорого. Работают в квартирах на окраинах, в ангарах на задворках вокзалов, в полуподвалах. «Нишевый продукт» – это студийные между собой говорят.

По утрам они забирают 1317 из дворницкой общаги на Айвазовского, вечером привозят обратно. Он там и живёт, в общаге, на втором этаже, шестой ряд, койка в среднем ярусе. Вечером под потолком горят лампы дневного света, после десяти лампы гаснут и темноту ещё с полчаса разбавляет бледное свечение – дворники, кто не пялится в нейро, сидят в телефонах, отключаясь и засыпая по одному.

По ночам сетка койки верхнего яруса натягивается под весом дворницкого тела, полосатый матрас между серыми пружинами надувается ромбами, 1317 слышит чужое дыхание и кишечную перистальтику.

1317 не знает, что значат слова «нишевый продукт», наверное, думает, для нищебродов, типа дворников в общаге, на шлемы ведь у них денег нет. Дворники гоняют Morgenshtern’a, как гоняли два года назад, кончают в свои матрасы.

На его языке они не разговаривают.

Других ребят с Тёмных 1317 не видел давно. Слышал, их собирают теперь за кольцом просто так, без всяких кастингов, свозят на фермы и там подключают к проекторам и нейро, а потом усыпляют с яйцами на голове. Он не знает, что лучше: как они или по-старому, как он, с амфетамином и подменными телами.

Лифт открывается напротив зеркальной стены. 1317 выходит навстречу своему отражению, спускается по ступенькам, шагает из прохладного подъезда в неподвижный августовский жар улицы. Раньше любил это время: стоячее солнце, жёсткие старые листья, сухая лесная пыль. В городе ничего похожего нет, только пыль, пыль – повсюду. И лес за кольцевой.

Если отойти от подъезда на сто метров и выйти на дорогу, будет виден огрызок разведцентра, на юге, за гаражами.

Возле пустой мусорной урны 1317 достаёт из кармана «берёзки» мятую сигарету и зажигалку, прикуривает. Дым обволакивает изнутри, снимает амфетаминовый спазм в животе, расслабляет скулы, голова 1317 легчает и пустеет, он закрывает глаза, дышит.

Позади пищит магнитный замок подъездной двери. Снова сводит живот и челюсти. Сейчас, он думает, начнётся. Вопросы, неприятности. Патруль через семь минут, участок, ночь в обезьяннике. Утром приедут студийные, заплатят штраф, отвалят дежурной officière, и на обед у него снова будет амфетамин с горячим апельсиновым соком. Достала суета эта. В павильонах не было такого.

– Отдыхаете? – спрашивает сзади мужской голос.

1317 оборачивается. Перед ним стоит невысокий, ему по плечо, в армейской куртке и вытертых джинсах, с виду за пятьдесят, на обритой голове островки пигментных пятен. Лоб наклоняет вперёд, прячет подбородок.

– Позволите? – Невысокий протягивает согнутую под странным углом руку в чёрной перчатке, сигарета зажата между большим и указательным пальцами. Просит огня. Присмотревшись, 1317 понимает: вместо кисти у невысокого протез, три пальца неподвижны, два могут держать сигарету, ключ, карандаш. Невысокий смотрит 1317 в глаза, то ли щурится от пыли и света, то ли улыбается.

– Работаете здесь? – спрашивает, затянувшись.

Начинается, думает 1317.

– На шестнадцатом, документы в квартире, можем подняться, старший смены объяснит, – он произносит заученный текст.

– Да я знаю ваших. Я вахтёром здесь, в будке напротив лифта. За зеркальной стеной. Как в кастинг-центрах. Бывали в таких?

1317 молчит.

– С соседями нет проблем? Не мешают вам?

Студийные 1317 о таком не спрашивают. Его вообще мало о чём спрашивают. Дают команды, как в павильоне: что сделать, куда встать, сколько времени отдыхать, когда в общагу.

– Все в порядке, – отвечает 1317. – Спасибо.

– С двенадцатого вид хороший. – Невысокий затягивается, выдыхает дым через нос. – У вас же там на лес окна, да? Башню видно?

1317 кивает.

– Раньше туда не подобраться было. Посты везде, таблички в лесу, «Стой, стреляю!». А сейчас сами знаете: не так посмотрел, не то сказал – будешь там костры по ночам жечь, в башне. Они там по ночам костры жгут, вы видели? Три года прошло – и ничего не осталось. Всё изменилось, всё. – Он гасит окурок о край урны, в чёрное нутро падают красные искры.

Мимо подъезда проезжает мусоровоз, пыль в воздухе пахнет скисшим молоком.

– Я вас вроде видел раньше. Лицо знакомое. Если что, я сам пользуюсь, у меня премиум-аккаунт в Morgenshtern, семейный. Мы с женой смотрим. Любим старые серии. В пустынях, на островах. Жена говорит, я там у неё с двумя руками.

Невысокий ухмыляется.

– А яйцо пробовали? «Всё у тебя в голове»?

1317 пожимает плечами, качает головой. Думать о яйце и что там внутри ему не хочется. Думать вообще не следует. Главное – пустота.

– Я вам так скажу, труд ваш я уважаю, сам так не смог бы. Я имею в виду, с куклами этими. А чем