– Может быть, тебе съездить домой?

– Гоните?

– Нет, я имела в виду ненадолго.

– Не сейчас.

– Как знаешь. Пойдем со мной. – Она взяла его за руку. Они спустились в сад.

– Куда идем? – спросил он.

– Тихо.

Они сошли с дорожки. Мирослава присела на корточки, он присел рядом.

– Смотри, – сказала она, разводя листики клубники.

– Так темно же, – усмехнулся он.

– Луна светит.

Мирослава сорвала несколько ягод и пошла в обратном направлении. Морис шел за ней следом. Возле фонтанчика она остановилась и, вымыв ягоды, положила одну себе в рот, другую поднесла к губам Мориса. Он осторожно взял ее, невольно задерживая дыхание. Ему казалось, что сердце его стучит так громко, как молот кузнецов в старинной кузне, и она… слышит этот стук.

– Спасибо… – проговорил он тихо, съев ягоду.

– Вкусно?

– Очень. Только почему мы едим клубнику ночью в темном саду?

Мирослава весело расхохоталась.

– Интересно, да?

– Вы меня разыгрываете?

– Нет, просто намекаю, что клубника уже поспела и неплохо было бы приготовить клубничный десерт.

– А за работу шеф-повара вы мне будете доплачивать? – рассмеялся он почему-то облегченно.

– Не-а! – Она поднесла к его губам последнюю ягоду и быстро пошла в сторону дома, взбежала на крыльцо. – Я иду спать. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвался Морис, подхватил Дона на руки и утащил в свою спальню. Конечно, потом кот уйдет к Мирославе, но на какое-то время он удержит его у себя. Дон всегда охотно мурлыкал Морису перед сном, особенно если тот его терпеливо и ласково гладил.

* * *

Следующий день прошел довольно спокойно.

Вечером приехал Шура и после ужина рассказал, что потерпевший Аверьянов Сергей Леонидович, придя в себя, сразу же дал показания против Глотовой Марии Сергеевны, обвинив ее в покушении на его жизнь.

– Но, – Шура многозначительно вздохнул, – после того, как Глотова навестила его в больнице, он от своих показаний категорически отказался, заявив даже, что с Глотовой не знаком.

– Тебе надо было запретить посещения.

– Да, тут я совершил ошибку, не учел, – сокрушенно вздохнул Наполеонов. – Но, собственно, отказ Аверьянова от своих показаний ничего не меняет. Об их связи известно всему окружению Глотовой.

– Да, они допустили просчет, отрицая свое знакомство. Дело можно передавать в суд. Глотова понесет наказание за нападение на Аверьянова, но не подлежит сомнению, что к цепочке расследуемых изуверств она не имеет никакого касательства. Все ее прежние мальчики целы и невредимы.

– Шура, я не сомневаюсь, что она найдет дорогого адвоката, который сведет ее наказание к минимуму.

– Ну и на здоровье, – отмахнулся Наполеонов, – надеюсь, для мальчика Сережи это станет уроком.

– Сомневаюсь, – хмыкнула Мирослава.

И она как в воду глядела.

* * *

Мария Сергеевна узнала, что Аверьянова выписали из больницы, но звонить ему ей не хотелось. Добрые люди уже объяснили, что от знакомства с ним ей не отвертеться и, какую бы сумму она ни заплатила мальчишке, дело о нападении все равно попадет в суд. Настроение у Марии Сергеевны было отвратительным, она курила одну сигарету за другой, роняя пепел прямо на дорогой узбекский ковер ручной работы. В тюрьму ей не хотелось. После долгих раздумий она решила позвонить адвокату. Но едва она протянула руку за сотовым, как зазвонил стационарный телефон.

– Алло.

– Здравствуй…

Она узнала этот голос сразу. Звонил Аверьянов, но так как Марию одолевали сомнения, трубку хотелось бросить.

– Ты что, не узнаешь меня? – донеслось нетерпеливо с того конца провода.

– Чего тебе? – рявкнула Мария Сергеевна, проигнорировав его вопрос.

– А ты забыла?

– Ничего я не забыла.

– Тогда почему не звонишь?

– Обдумываю…

– Чего?

– Стоит ли тебе платить.

– Вот, значит, как?! Я немедленно звоню следователю.

– И как ты объяснишь то, что без конца меняешь показания? – недобро усмехнулась Глотова.

– Скажу, что ты меня запугала!

– Ну-ну, – пробормотала она, – хочу предупредить, что записала наш разговор, так что не забудь рассказать следователю, что шантажируешь меня, – и на этом она положила трубку на рычаг.

А спустя несколько минут уже набирала номер адвоката.

* * *

Мирослава решила все-таки поговорить с родителями Лиды Прокофьевой. Она набрала номер их домашнего телефона. Трубку взяла бабушка Лиды, выслушав Мирославу, она сказала, что Гриша, то есть Григорий Михайлович, с утра уехал на рынок, должен скоро привезти домой купленное и затем поехать в больницу к дочери. А Валенька, то есть Валентина Ивановна, Лидина мама, там постоянно. Мирослава поблагодарила пожилую женщину, отключила связь и поехала в больницу, в которой находилась Лидия Прокофьева. С больничного крыльца она позвонила на номер сотового Валентины Ивановны, которым ее снабдила заказчица. Когда Прокофьева откликнулась, Волгина представилась и коротко объяснила, кто она, добавив, что наняла ее сестра Геннадия.

– Хорошо, – ответила Валентина Ивановна, – я сейчас спущусь в вестибюль.

Довольно скоро в дверях появилась невысокая миниатюрная блондинка, которая шагнула в вестибюль и стала оглядывать находившихся там людей. Мирослава поспешила ей навстречу.

– Вы Валентина Ивановна Прокофьева?

– Да, – кивнула женщина, – а вы Мирослава Волгина?

– Да. Давайте выйдем во двор, там есть лавочки, и мы сможем спокойно поговорить.

– О Лиде?

– Наверное, больше о Геннадии Лекареве.

Валентина Ивановна вздохнула и направилась к выходу. Волгина следом за ней. Они присели недалеко от входа на деревянную лавку под раскидистым вязом. Над ними тихо шуршала листва, словно хотела успокоить и пообещать, что все будет хорошо…

– Валентина Ивановна, у Лиды с Геннадием были серьезные отношения?

– Куда уж серьезнее, – отозвалась та, – у Лидочки выкидыш. Это Генин был ребеночек.

– Вы знали, что дочь беременна?

Прокофьева кивнула.

– Они пожениться вскоре собирались, – она вздохнула и продолжила: – Конечно, в наше время люди сначала играли свадьбу, а потом заводили детей. Но у современной молодежи все по-другому, – в ее голосе прозвучало сожаление.

Прикинув возраст Прокофьевой, Мирослава подумала, что, небось, многие подруги Валентины Ивановны тоже натягивали подвенечное платье на округлившийся живот. Просто у всех почему-то собственная молодость остается в памяти нарисованной светлыми правильными красками. Вслух произносить свои мысли она, естественно, не стала.