Подписав это послание, я начал перечитывать его с самого начала. Будет ли это моим последним прости? Могут ли эти слова передать то, что скрывается в моем сердце? Я хотел бы написать куда больше, чем эти несколько предложений, – например, о моем счастливом детстве. То, что написал я, звучало так, словно было написано для того, чтобы убедить читателя, каким прекрасным человеком я был. И не скрывалась ли в этом толика хвастовства и самолюбования? Похоже на то, что да – по крайней мере, в той части письма, когда я приглашал моих племянников навестить героя дядю в храме Ясукуни. Что же я действительно хотел сказать? Как мне стать совершенно искренним?

Может быть, я и в самом деле не страшусь предстать перед лицом смерти в своем «кайтэне». Но пошел ли я на это по своей собственной воле? Или я поддался всеобщему боевому настрою и был захвачен ураганом национального духа? В укромном уголке своей души я все еще хотел жить. Может быть, устремляясь навстречу смерти, я делал это потому, что хотел выделиться на общем фоне?

Зачем стараться что-то объяснять в письме? Вряд ли я смогу раскрыть и выразить в нем подлинную правду. И почему только я не обладаю тем ясным и открытым сознанием, какое имеют Ямагути и Фурукава? Мне следует порвать эти листки бумаги, на которых я только что написал эти глупые напыщенные строки. Я поступлю подобно Фурукаве и напишу «ничего» на одном-единственном белом листе!

Я вырвал эти несколько листков из блокнота. Разрывая их в клочки, я вспомнил один эпизод из кинофильма «Неоконченная симфония». В финальной сцене Шуберт уничтожает нотную бумагу, на которой он только что запечатлел последние звуки своего тщательно продуманного творения. На чистом листе такой же нотной бумаги он пишет слова: «Мое творение никогда не будет окончено, просто потому, что моя любовь не заканчивается». Я смотрел этот фильм несколько раз и всегда был глубоко тронут этой сценой.

Я тоже решил, что, как и Шуберт, я исчерпал себя. Мне осталось сделать только одно дело – потопить вражеский корабль. Мне нечего написать, нечего оставить после себя. Такое решение совершенно очистило мое сознание. Повернув голову, я посмотрел на Фурукаву и Ямагути, мирно спавших в своих койках. Напряжение, сковывавшее мое тело, исчезло. Наконец я почувствовал себя одним из них.

Следующим вечером, поскольку у нас не было никаких выходов в море, Синкаи и я предприняли «неофициальное увольнение». Выйдя за ограду базы, мы сели в попутный грузовик и добрались до дома господина и госпожи Харада, живших в городке Хикари. Двери их дома всегда были открыты для подводников и водителей «кайтэнов», служивших на базе. Сам господин Харада был офицером флота. Двое их сыновей служили в военно-морской авиации, и старший из них погиб под Рабаулом в сражении за Соломоновы острова. Госпожа Харада и их единственная дочь всегда были рады видеть нас.

Наше появление удивило госпожу Хараду, поскольку в этот день увольнений на базе не было – они это знали.

– Госпожа Харада, пожалуйста, простите нас, – сказал я. – Мы просто хотели немного побыть в счастливой атмосфере вашего чудесного дома. Ради бога, не хлопочите по поводу нас. Вы знаете, для чего нас готовят, знаете и то, что мы не можем говорить об этом, но, может быть, для нас это последняя возможность повидаться с вами.

Хозяйка дома, как всегда, ласково улыбалась нам. Она уже не в первый раз провожала у порога своего дома молодых флотских ребят, которые уходили навсегда. Мы не собирались ужинать в их доме, нам просто хотелось еще раз насладиться обществом этих чудесных людей. Но госпожа Харада настояла на своем. Мы уступили ее желанию, чувствуя, что это наше последнее появление в их доме. За чаем ее дочь, извинившись, вышла из-за стола. Через некоторое время она вернулась с несколькими патефонными пластинками.

Этот поступок глубоко меня тронул. Молодая девушка часто разговаривала со мной о классической музыке и знала, как я люблю ее. Поэтому она прошлась по своим друзьям и соседям и позаимствовала у них грампластинки, решив устроить для нас музыкальный вечер. Наслушавшись мелодий, мы ничуть не возражали, когда господин Харада захотел пригласить соседа-фотографа, чтобы сделать снимок на память. Возвратившись на базу, нам пришлось отбиваться от упреков Фурукавы, рассерженного тем, что мы не взяли его с собой. Что же касается нас с Синкаи, то это был самый счастливый вечер в нашей жизни.

Подводная лодка «1–47» вернулась на базу Хикари в последнюю неделю марта. Я смотрел, как она входит в бухту, стоя на палубе торпедного катера и следя за тем, как лейтенант Какидзаки идет в условную «атаку». Подводная лодка шла в надводном положении, поблескивая новым антирадарным покрытием. На ее корпусе издалека были видны большие белые иероглифы, изображавшие девиз на гербе семейства Кусуноки, – «хризантема» и «вода». Когда Какидзаки пошел в новую идеальную «атаку» под килем торпедного катера, я помахал своей бескозыркой, приветствуя экипаж субмарины. Мы закончили учебный выход и ошвартовались у пирса базы как раз в тот момент, когда шлюпка с подводной лодки высадила на берег капитана Ориту. Мы, шестеро водителей «кайтэнов», сразу же направились к офицерскому общежитию.

– А-а, лейтенант Какидзаки! – приветствовал нашего командира группы капитан Орита. – Давненько вас не видел! – Но широкая улыбка на его лице тут же сменилась грустным выражением. – В вашей группе произошли значительные изменения, не так ли? Я с сожалением узнал о смерти старшины Ядзаки, но, когда вслед за ней пришло известие о гибели лейтенанта Миёси, я испытал буквально шок. Когда мне доложили, я не мог сдвинуться с места.

– Мы все надеемся, господин лейтенант, – ответил на это Какидзаки, стоя по стойке «смирно», – что сможем отомстить за Ядзаки и лейтенанта Миёси!

– И вы справедливо надеетесь, – сказал капитан Орита, – я тоже надеюсь, что вы сумеете сделать это. В конце концов, вы шестеро – самые опытные водители «кайтэнов», которыми мы располагаем в данный момент.

– Благодарю вас, господин лейтенант, – поклонился Какидзаки. – А теперь позвольте мне представить вам остальных членов нашей группы. – С этими словами он повернулся к нам, и каждый из нас по очереди почтительно поклонился капитану.