– Но из-за чего? – трясла за плечи, ворошила его рыжеватую шевелюру заплаканная Аля, размазывая маленькими ладошками по щекам свои неукротимые слёзы. – Только из-за тесноты, да?

– Не только.

Он смотрел поверх её головы остекленевшим взглядом в расшторенное окно, в холодную синеву осеннего неба, исчёрканного сетью обнажившихся тополиных ветвей, и рассказывал так, будто диктовал на магнитофон текст милицейского протокола.

– Мать отказалась от меня сразу, как родила. Потом её замучила совесть. Через пять лет, узнав, в каком я детдоме, стала приходить. Четыре года издалека, через забор, смотрела, привыкала, подарки носила, наконец, к себе взяла. А через полгода оказалось – я ей в тягость. И ещё два года мы оба мучились, пока сестра не нашептала мне, почему мать от меня отказалась. После этого я совсем не смог рядом с ней быть.

– Да как она могла от тебя отказаться? – удивлялась Аля, вздёргивая белёсые бровки и кривя маленький рот. – У неё что, родовая горячка была?

Оборвал Олег свои объяснения. Сказал лишь, что с тех пор как вернулся в детдом, всего в своей жизни достиг сам, верит только себе и надеется лишь на себя.

– Неужели и мне не веришь? – лепилась к нему Аля, льнула, обнимая за шею, утыкаясь в неё круглым, обиженно сопящим носом.

Олег и эту тему не поддержал. Он не любил рассуждать попусту, просто прекращал не нужный ему разговор. Знал: Аля, если и надуется, то ненадолго, потому что дорожит им. Куда она без него, маленькая, невзрачная, денется, кому глянется? Да никому. Он убедился в этом в первые же дни знакомства с ней, когда она, пребывая в лихорадочно-приподнятом настроении, выводила его гулять на многолюдную Тверскую, вылавливая взгляды встречных длинноногих девиц. Её высокого спутника рядом с ней, низкорослой, выделяли сразу же, это Алю приятно будоражило. Но и тревожило. Наверное, поэтому в её отношениях с ним, Олегом, постоянно звучала некая слегка приглушённая истерическая нотка.

Оборвав разговор, Олег заторопился.

– Позвонить надо.

Ушёл с мобильником в кухню, плотно закрыв дверь, всегда так делал, когда вёл служебные разговоры. Через минуту вышел хмурый. Оказалось, нужно срочно ехать. Деловая встреча. Да, именно в субботу. Такая работа. Завтра? Тоже дела, поэтому – до следующей пятницы. Конечно, он будет звонить.

В тесном коридоре, надев длинное чёрное пальто (модный силуэт!) и чёрную фуражку с высоким околышем, Олег критически осмотрел себя в зеркале: да, если бы не чересчур длинный нос, тонкая, почти пунктирная линия невидимых губ и узко посаженные серые глаза, временами напоминающие две картечины, был бы при своей роскошной рыжеватой шевелюре, сбегающей из-под фуражки на плечи, красавцем. Но – нет, не суждено. Хотя даже при таких противоречивых, говоря милицейским языком, «внешних данных», женские взгляды задерживаются на его гибкой, спортивно-пружинистой фигуре, просчитывая варианты отношений с ним. Обычно отношения эти были кратковременными – что-то отпугивало его случайных подружек, видимо, его тяжёлая затаённость; одна лишь Аля терпеливо сосуществовала рядом с его неразгаданной тайной, постепенно размывая подступы к ней.

Вздохнув, Олег кинул на плечо ремешок сумки, прихватил с пола приготовленный Алей пакет с мусором. И наклонился к её всё ещё влажной от слёз щеке. Это ритуальное прикосновение нельзя было назвать поцелуем, но Аля была довольна. Год назад он уходил, забывая и про поцелуй и про пакет.

Выпустив его, она услышала в гулком лестничном пролёте, как он поздоровался с пожилой соседкой, гремевшей ключами у почтовых ящиков, и, захлопнув дверь, побежала к окну. Дурашливо накинув на голову тюлевую штору, почти укутавшись в неё, Аля, дождавшись, когда Олег пойдёт мимо, смеясь, махала ему рукой, уверенная: теперь он всю неделю будет помнить её в белом. И, может быть, перед сном, закрыв глаза, вспомнит её улыбку с забавной ямочкой на щеке.

2

Но помнил Олег об Але, о том, как она улыбалась ему из окна второго этажа, минуты полторы, не больше. Выбросив пакет в мусорный контейнер, он ускорил шаг, миновал гастроном и аптеку, пересёк старый парк, напряжённо присматриваясь к сновавшим в кустах породистым псам, спущенным с поводков их гуляющими хозяевами. И то, что исподволь томило, приглушённое разговорами с Алей, сейчас, как огнём, охватило его всего тревожным предчувствием.

Снова, в который раз за последние месяцы, Олег стал тасовать эпизоды уголовного дела, в котором был главным свидетелем обвинения, мучая себя бесполезным теперь вопросом: ну почему, почему он не спохватился вовремя, не рассчитал, не предположил, не убедил тех, кто год назад его торопил, из-за чего в этой проклятой спешке дело только внешне оказалось логично выстроенным, а на самом деле таило в себе возможность позорного провала. А значит, и катастрофического завершения его невидимой тайной жизни, его негласной, а потому особенно завораживающей карьеры.

Олег запрыгнул в полупустой троллейбус, идущий к метро, и, взглянув на часы, с некоторым облегчением отметил: к назначенному времени успевает. Непонятно, что ему могут посоветовать там, куда он сейчас торопился, но ехал-то он не столько за советом, сколько за бодрящим ощущением: нет, я не один, со мной они, немногословные и решительные, про чью подлинную жизнь не догадываются ни их жёны, ни дети.

На метро Олег доехал до «Октябрьской», по переходу вышел к высотке – сизовато-серому четырёхграннику, в стёклах которого отражался многоцветный поток машин, замедляющих здесь, у светофора, свой бег. В просторном холле долго ждал лифта, разглядывая толпу, изучавшую расположение офисов на обширном табло. Роящиеся вокруг лица раздражали его. У них были другие заботы – сиюминутно-мелочные, неинтересные, какие-то муравьиноподобные! В этом Олег был убеждён, потому что его подлинная жизнь, о которой ни Аля, ни сестра, ни работники его фирмы совершенно ничего не знали, по сравнению с обыденной жизнью вот этих, столпившихся в лифтовом холле, была особенной. Можно сказать – героической. И, завидуя рутинному спокойствию стоящих вокруг него людей, он в то же время презирал их.

На одиннадцатом этаже Олег привычно свернул в длинный сумрачный коридор, нашёл знакомую, отливающую бронзой вывеску «Строймонтажинвест», нажал кнопку, вмонтированную в ребристый пластмассовый квадрат. В нём что-то булькнуло, и требовательный мужской голос произнёс:

– Говорите!

– Рябикин к Сёмину.

Молчание длилось не больше десяти секунд, затем раздался щелчок, и дверь словно бы освобождённо вздохнула. Толкнув её, Олег вошёл. Здесь всё было как всегда: в тесной приёмной за столом – рослый человек в пиджаке и приспущенном галстуке, придавленная рукой газета с неразгаданным до конца кроссвордом, куча окурков в пепельнице. Кивнув Рябикину, дежурный внимательно, с оттенком неодобрения пронаблюдал, как Олег снимал модное пальто и фуражку, одёргивал серебристо-серую кофту с расходящимся у подбородка воротником на молнии, как перебрасывал на другое плечо ремешок сумки. «Ну и работёнка у мужика!» – перехватив его взгляд, подумал про него Олег с насмешливым раздражением, направляясь к начальственной двери.