– Её Еленой зовут. Еленой Ивановной.

– Да хоть Евлампией Илиодоровной, это уже неважно. Будешь на суде говорить – в подробности не впадай. На неудобные вопросы ответ один – «Не помню». И ещё: купи железнодорожный билет на вечер понедельника, ну, скажем, в Новороссийск, предъяви судье, заранее предупредив о вынужденном отъезде в командировку, чтоб тебя долго не мытарили. Отстреляешься, и на вокзал – сдавать билет. Всё понял? Деньги я тебе дам.

– У меня есть.

– Ничего, эти тоже не помешают.

Сёмин снова пересёк кабинет, громыхнул верхней дверцей сейфа и, покопавшись в нём, протянул Олегу конверт.

– Отчитаешься как за представительские. Да, ещё хотел спросить: ты всё там же, на Тимирязевской, в однокомнатной живёшь?

– Всё там же.

– Нехорошо. Пора обосноваться посолиднее. Женой не обзавёлся? Совсем плохо. Семейному в нашем деле легче.

Рябикин терпеливо кивал, потому что знал: у многодетного Сёмина (трое детей, и все мальчики!) это была любимая тема.

– Обещаю тебе выбить просторное жильё, поближе к центру, это сейчас не проблема – столько одиноких стариков каждый день мрёт, – но с условием: если женишься. И совсем было бы хорошо, чтоб супруга к моменту оформления оказалась на сносях. Согласись, пора и тебе поправлять нашу демографическую ситуацию, так ведь?!

Напутственно похлопывая Олега по спине, Сёмин проводил его мимо стола дежурного к вешалке, подождал, пока тот оденется, и, крепко встряхнув руку, сказал: «Ну, будь здоров! Звони!»

Выходя, Рябикин столкнулся в коридорном сумраке с женщиной в шляпке, давившей на кнопку вызова. У её ног что-то мельтешило, и Олег резко дёрнулся: ему показалось – вот ещё один пёс, норовящий вцепиться в ногу. Но откуда здесь пёс? Нет, конечно, это была болтавшаяся ниже женских колен модная сумка на длинном ремне.

– ЗдРаа-вствуйте! Проходи-и-те! – услышал он за спиной странно изменившийся, почти поющий голос вдруг повеселевшего Андрея Владленовича, не успевшего уйти в кабинет, и подумал: а не разбавляет ли его суровый наставник будни своей семейной жизни интрижками с такими вот экстравагантными агентессами?

4

И снова, как бывало в детстве, а потом повторялось в разные годы множество раз, он представил себе: по такому же длинному коридору шла его мать к двери, за которой ждал следователь, ведущий дело о то ли невольной, то ли умышленной её растрате в магазине, где она работала старшим кассиром; щёлкал за ней дверной замок, гас свет, и торопливые жадные руки раздевали её на казённом продавленном диване. Он, Олег, ненавидел этот мучительно возрождавшийся в его воображении потёртый казённый диван, на котором был зачат в благодарность за «спущенное на тормозах» и, в конце концов, закрытое уголовное дело.

Узнал же он об этом на Маросейке, в коммуналке на двенадцать семей, не только потому, что там все про всё знали. Сказала сестра (не сказала, а выкрикнула!), когда мать хлестала её полотенцем за ночную гулянку неизвестно с кем. «Зато ты известно с кем Олежку нагуляла! – кричала, захлёбываясь мстительными слезами, шестнадцатилетняя Катька. – Хоть бы алименты у его отца отсудила, он сейчас прокурором работает!..»

В холле одиннадцатого этажа, ожидая лифт, Олег простоял несколько томительных минут, потом спускался вниз, стиснутый толпой, вынесшей его на улицу, шёл по переходу к метро, ощущая головокружительный провал под ногами и бессильную злобу от невозможности что-либо изменить. Он сейчас ненавидел всех идущих рядом, ведь у них не было детдомовского детства, матери не стыдились смотреть на них, как стыдилась его мать всякий раз, вспоминая свой позор, подробно обсуждавшийся в их раздираемой спорадическими ссорами коммуналке.

Больше всего Олега мучила подробность: мать, вернувшись на Маросейку из роддома, сказала соседям, что ребёнок родился мёртвым. И пять лет жила в этой лжи, зная, что её мальчик жив, спит на казённой кровати, гуляет в казённом дворе, ест казённую еду и, как все детдомовцы, мечтает о том, чтобы у него нашлась мать. И ещё четыре года колебалась, брать или не брать сына домой. Приходила к ограде, стояла, вцепившись в холодные прутья, высматривая в толпе гуляющих мальчишек своего. Иногда, окликая, заговаривала.

Это лицо за металлическими прутьями стало ему тогда привычным, даже снилось, и когда мать уже пускали к нему и она приходила с подарками, ему странно было видеть её не за прутьями забора, а в гостевой комнате. И очутившись на Маросейке, воспринимал своё переселение сюда как короткое приключение, ожидая, что оно вот-вот закончится. Хотя и не знал, почему. Много позже понял: приведя его домой, мать обрекла себя на муку постоянной памяти о человеке, на которого сын, взрослея, становился похожим.

В метро Олег избегал смотреть на лица стоявших рядом людей. Ему казалось – они присматриваются к нему так, будто пытаются вспомнить, где с ним встречались. Иногда он замечал мелькавшие на этих лицах улыбки и спрашивал себя: «Ну, какого чёрта скалятся?» Он стал подозревать за собой слежку, и однажды даже сказал об этом Сёмину, но тот только иронически хмыкнул в ответ. Ведь все те, с кем Олег был в контакте по делу о наркотиках, а затем по операции с «палёной» водкой, были осуждены и не могли разъезжать на московском метро. Да и в момент тех операций он резко менял внешность – красил волосы в иссиня-чёрный цвет или стригся наголо и даже время от времени носил слегка затемнённые очки.

Сейчас он, держась за поручень, пытался читать только что купленную газету и не мог – мешали стоявшие рядом. Казалось, они внимательно следят за выражением его лица. К тому же все статьи (так представлялось Олегу) были написаны одним злорадно хихикающим человечком, забавляющим читателя сообщениями о супружеских изменах и смертельных болезнях известных людей. Дочитал лишь одну заметку – об актрисе, искусанной собственным псом бойцовской породы.

На «Тимирязевской» шумный рынок перекликался голосами лоточников, гремел по асфальтовым неровностям колёсами тачек, исторгал из глубин торговых брезентовых палаток душераздирающие шансоны. Олег торопливо пересекал его, лавируя в людской колеблющейся массе, всё больше раздражаясь на шансонные вопли, и тут в сумке заверещал мобильник. Звонила Аля. Голос излучал обволакивающую теплоту. Её очень беспокоит его состояние, ей кажется, что ему нужно больше бывать на воздухе. И поэтому, говорила она с придыханием, у неё возникла идея: а что если (раз уж он, Олег, спрашивал про щенка) она заведёт небольшую собачку из тех, что сейчас носят на руках? В каждый свой приезд Олег вместе с ней, Алей, прогуливал бы пёсика в соседнем парке.

– Животное в доме очень дисциплинирует! – убеждала его осчастливленная своим проектом Алевтина. – Ты со мной согласен?

Ему хотелось швырнуть мобильник в мусорный контейнер, как раз шёл мимо. Еле сдержался. Подавляя раздражение, отчётливо произнёс, почти крикнул, пытаясь пробиться сквозь рыночные шумы: «Извини, я занят!» И тут же отключился, ускорив шаг, уходя из суетного человеческого скопища, убегая от догонявшей его рыдающей мелодии и басистого мужского признания: Мы встречались с тобой,/ Мы встречались с тобой/ На аллеях цветущего сада./ Я пытался прижаться к груди молодой,/ Ты шептала: «Не надо, не надо».