— Ну что ж, — произнесла Фиона. — Не могу сказать, что вы мне сегодня полностью открылись, несмотря на все обещания. Не сказала бы, что душа ваша предстала предо мною во всей своей наготе вот на этом столе. Узнала я только, что вы женились в абсурдно юном возрасте, а большую часть времени предпочитаете смотреть кино, а не разговаривать с людьми.

— Я не просто смотрю кино, — ответил я через некоторое время, успев почувствовать себя так, будто готовлюсь нырнуть в какие-то неизведанные глубины. — Фильмы неотвязно меня преследуют.

Фиона ждала разъяснений.

— Вернее, один фильм. Скорее всего, вы о нем никогда не слыхали. — Я сказал ей название, и она покачала головой. — Когда я был маленьким, меня на него повели родители. Мы ушли из зала в середине, и с тех пор меня не покидает это странное чувство — что фильм так и не завершен. Наверное. А я в нем… поселился.

— А о чем он?

— О, просто глупенькое кино. Богатая семейка съезжается в большое сельское поместье на оглашение завещания, и всем ее членам одному за другим приходят кранты. Конечно, задумывался он как комедия, но мне в то время было совсем не смешно. Он напугал меня до смерти, и я дико влюбился в героиню, ее играла Ширли Итон — помните ее?

— Смутно. Это не она плохо кончила в одном из фильмов про Джеймса Бонда?

— Да — в „Золотом пальце“[60]. Ее красят золотой краской, и она задыхается. Но в том фильме у нее была сцена с Кеннетом Коннором: она приглашает его остаться на ночь в ее комнате, она ему очень нравится, она к нему очень добра, она, очевидно, не только красива, но и благоразумна, поэтому со всех сторон предложение лучше некуда, но он не может заставить себя его принять. В доме происходят жуткие вещи, где-то бродит маньяк-убийца, однако все это пугает его гораздо меньше, чем перспектива остаться наедине с этой чудной женщиной на всю ночь. Я никогда не забывал этой сцены — она со мной уже тридцать лет. Почему-то.

— Ну, это ведь не трудно понять, правда? — сказала Фиона. — Это история всей вашей жизни, потому вы ее и не забываете. — Она взяла с тарелки последний личи. — Вы не против, если я доем? Так освежает.

— На здоровье. Мои вкусовые пупырышки все равно требуют шоколада. — Я показал официанту, что нам нужен счет. — Может, по дороге домой попадется открытый магазин.

* * *

На улице стало ясно, что жара последних дней спадает, и пока мы шли к дому, я заметил, как Фиона вздрагивает. Мы зашли в ночной газетный киоск, и я купил „Аэро“ и белый „Тоблероне“. Предложил ей половинку „Аэро“ и мысленно вздохнул с облегчением, когда она отказалась. В воздухе висела легкая дымка. Мы свернули с Баттерси-Бриджроуд и начали срезать углы по переулкам. Район спокойный, освещается плохо, дома приземистые и мрачные, за палисадниками никто не следит, в такое время ночи — ни единого признака жизни, если не считать кошек, что при нашем приближении ошалело неслись через дорогу. Без сомнения, на мне сказывалось и выпитое, и общее возбуждение от, по-моему, удачного вечера: все вдруг показалось каким-то бесшабашным, заряжало предчувствие похожих вечеров, наверняка — еще лучше, меня переполнял оптимизм, который следовало как-то озвучить, пусть даже невнятно.

— Надеюсь, мы как-нибудь сможем это повторить, — промямлил я. — Я не получал такого удовольствия уже… ну, скажем, я такого даже припомнить не могу.

— Да. Было бы мило. Очень мило. — Но в согласии Фионы сквозило сомнение, и меня ничуть не удивило, что слова ее прозвучали очень трезво. — Только я не хочу, чтобы вы думали… Послушайте, я не знаю, как сказать.

— Говорите, — подбодрил я, когда она умолкла.

— Ну, я просто больше этим не занимаюсь — не спасаю людей. Вот и все. Мне бы хотелось, чтобы вы это понимали.

Мы молча шли дальше. Через некоторое время она прибавила:

— Да и не нужно вас спасать, мне кажется. Разве только чуточку встряхнуть.

— Справедливо, — согласился я, а потом задал очевидный вопрос: — А встряской людей вы занимаетесь?

Она улыбнулась.

— Возможно. Однако не более того.

Я уже чувствовал, как неотвратимо подступает одно из тех мгновений, что кардинально меняют всю жизнь, один из тех поворотных моментов, когда нужно либо хватать выпавший шанс, либо беспомощно смотреть, как он выскальзывает у тебя из рук и растворяется в воздухе. Я знал: нужно что-то говорить и дальше, хотя сказать было особо нечего.

— Знаете, я всегда считал удачу нехорошей вещью; всегда чувствовал, что если наша жизнь строится на одной удаче, то все остальное в ней — произвольно и бессмысленно. Мне никогда не приходило в голову, что удача может приносить счастье. Я о том, что и с вами-то познакомился лишь потому, что повезло: удачно сложилось так, что мы живем в одном доме, и вот теперь мы, два разных человека…

Фиона замерла и движением руки остановила меня. Очень нежно поднесла палец к моим губам и сказала:

— Ш-ш-ш.

Я поразился: какой интимный жест. После этого она сунула свою руку в мою, и наши пальцы сплелись. Мы двинулись дальше. Она прижималась ко мне. Через несколько шагов она прижалась еще плотнее — ее губы касались моего уха. Я предвкушал, что она может мне сказать.

— Мне кажется, за нами следят, — прошептала она. — Слушайте.

Я ошеломленно закрыл рот, ее рука выскользнула, а я прислушался, не раздаются ли действительно какие-то звуки помимо наших сбивчивых шагов. В самом деле что-то слышно: за нами следовало какое-то эхо — чуть в отдалении. Более того, когда мы остановились, оно прозвучало еще пару секунд и резко замерло. Мы пошли дальше, и оно двинулось за нами. Кто-то вполне точно повторял все наши движения.

— Мне кажется, вы правы, — прошептал я. Одна из моих не сильно полезных реплик.

— Разумеется, я права. У женщин на такое вырабатывается чутье. Иначе нельзя.

— Продолжаем идти, — сказал я. — Сейчас я повернусь и посмотрю.

Но туман уже сгущался, и сзади что-то удалось разглядеть лишь ярдов на двадцать. Невозможно было определить, движется ли что-то за серым клубящимся пологом. Шаги тем не менее не отставали, мы слышали их так же отчетливо, и я начал подталкивать Фиону вперед, взяв ее за локоть, пока скорость наша не выросла чуть ли не вдвое. Дом был уже недалеко, и мне пришло в голову пойти в обход, чтобы сбить преследователя.

— Что вы делаете? — прошипела она, когда я неожиданно свернул вправо.

— Идем. И держитесь ко мне поближе. Скоро мы его запутаем.

Я еще раз свернул вправо, потом влево, а потом повернул назад по дорожке, шедшей между сплошных рядов трехэтажных домов. Потом мы пару раз перешли через дорогу и миновали переулок, который вывел нас почти на самую окраину парка Баттерси. Мы остановились и прислушались. Обычный шум машин, в нескольких кварталах от нас разогревается какая-то вечеринка. И никаких шагов. Мы перевели дух, и Фиона отпустила мою руку, за которую, как я понял только сейчас, она крепко держалась последние десять минут.