* * *

Девушки поставили стул перед овальным зеркалом, которое Тереза нашла в бесхозной комнате и повесила на чердаке. Оно было в желто-коричневых пятнах и мутное по краям, но серединка была достаточно чистая. Для воссоздания образа Греты Гарбо они обратились к иллюстрациям в одном из воговских журналов Сары. За окнами стемнело, и Тереза зажгла свечи.

– Я никогда не умела накручивать мокрые волосы на пальцах, – призналась Олив. – Они у меня слишком густые. Но, я думаю, вместе мы справимся.

Добрых пять минут прошли в дружеском молчании. Олив получала удовольствие от успокоительных манипуляций с ее волосами, от этих однообразных плавных движений, навевающих сон.

– Насколько я понимаю, результаты выборов – это хорошая новость, но я все время думаю о несчастном мальчике, с которым Исаак был знаком, – прервала молчание Олив.

Тереза, опустив глаза, трудилась над ее загривком.

– Нынче так, завтра сяк. Я постельное белье меняю реже, чем правительство – названия улиц. А разницы, сеньорита, я не вижу.

– Слава богу, еще есть такие люди, как твой брат. Неравнодушные.

Тереза промолчала.

– Ты любишь своего отца, Тере?

Та нахмурилась, чего Олив видеть не могла.

– Я не люблю всякие байки.

Олив открыла глаза.

– Какие байки?

Тереза наматывала на палец отдельные прядки из большой копны волос и надежно закалывала шпильками, позаимствованными из Сариной спальни.

– Говорят, однажды он отрезал у мужчины причиндал и прибил к двери.

Олив так резко развернулась, что одна завитушка распустилась, а шпилька поскакала по половицам.

– Что?! Прибил к двери?

– Это был его враг.

Они посмотрели друг на дружку и расхохотались, уже пьяные от грядущего вечера и ощущения миновавшего их насилия, которое осталось в прошлом, – у них ведь нет причиндала, и в этом доме девушки находятся в безопасности.

– Тереза, какая мерзость! Как он мог совершить такое?

– Да ну, болтовня, – сказала та, поднимая с пола шпильку.

– Ни один мужчина не спустит штаны в качестве подтверждения.

– Но и Дон Альфонсо не говорит, что ничего этого не было.

– О господи. Я считала, что у меня проблемы с отцом, но рядом с твоим…

Тереза заглянула ей в глаза:

– А какие у вас проблемы?

Олив вздохнула:

– Да нет, ничего особенного. Просто… я чувствую себя невидимкой. Он не воспринимает меня всерьез, и я не знаю, как это изменить. В голове у него только его бизнес и приняла ли мама свои таблетки. Она, кстати, тоже даже не пытается меня понять. Когда у меня будут дети, я себе такого не позволю. Мне бы освободиться от родителей. Я думаю, это получится, надо только решиться.

– Если бы вы поехали в художественную школу, вы бы освободились.

– Кто знает… И я чувствую себя свободнее, рисуя здесь. – Олив сделалась серьезной. – А еще здесь я кое-что поняла.

– Что же?

– Если действительно хочешь довести дело до победного конца, ты должен этого желать из последних сил. Ты должен за это бороться и перебарывать себя. Не все так просто.

Тереза заулыбалась, обихаживая копну волос с такой заботой, что Олив готова была в этом море доброты купаться вечно. У нее никогда не было подружки, которая бы завивала ей волосы и выслушивала ее, сама при этом болтая разные глупости о бесполезных родителях и о прекрасном, им не ведомом будущем.

– Мое твердое убеждение: все самое лучшее происходит до вечеринки, – сменила тему Олив. – Еще ничего не успели испортить. – Она вдруг почувствовала, что Тереза убрала руки. – Что случилось?

Тереза достала из наплечной сумки коробочку, завернутую в оберточную бумагу, и протянула ее не без волнения.

– Это вам.

Олив приняла подарок.

– Мне? О боже. Я могу открыть?

Тереза кивнула. Когда из-под бумаги блеснуло зеленым, а затем, изумруд за изумрудом, потянулась каменная змейка, ожерелье такой яркости и красоты, какой ей еще не доводилось видеть, Олив ахнула.

– О боже! Откуда оно у тебя?

– Моей мамы, – сказала Тереза. – А теперь ваше.

Олив так и застыла, зажав в кулаке одну половину ожерелья, а вторая раскачивалась в воздухе. Таких подарков ей никогда не дарили. Но как можно его принять, ведь это, вероятно, единственное, что у Терезы осталось от матери.

– Нет, – сказала она. – Я не могу…

– Оно ваше.

– Тереза, это слишком дорогой…

Но все уже решили за нее: забрав ожерелье, Тереза обвила ее шею и защелкнула замочек.

– Теперь оно ваше, – сказала она. – Вы моя подруга.

Олив повернулась к зеркалу. Изумруды казались зелеными листочками, они посверкивали на бледной коже и увеличивались между ключиц. Бразильские камушки, зеленые как океан, как леса, которые отец обещал ей на юге Испании. Не ювелирные изделия, а живые глаза, подмигивающие ей в отблесках свечей. Они словно подглядывали за двумя подружками, разглядывавшими себя в зеркале.

VIII

К вечеру Гарольд вернулся из Малаги с провизией для вечеринки. Он слонялся по дому с зажатой в зубах сигарой и требовал принести побольше граммофонных пластинок. Исаак помогал носить дополнительные столы и стулья, одолженные в деревне.

– Олив, картина закончена, – сообщил он между делом.

– Вот как.

– Вы как будто не рады? По-моему, вам не нравилось позировать.

Она не знала, что ответить. Раз картина закончена, теперь у нее будет меньше поводов его увидеть.

Сара явилась в длинном платье сливовой расцветки. На лондонских вечеринках она нередко появлялась в необычных нарядах – Русалочки или Белоснежки, а однажды запомнилась в образе Рапунцель, когда ее накладная коса загорелась и ее тушили шампанским. Сегодня же это был туалет от Скиапарелли – «затейливо», как сказали бы девочки в школе – с парой женских лиц, вышитых на спине с помощью блесток, их красные губы поблескивали в отсветах сотен свечей, которые Гарольд привез из города, а Тереза зажгла. Олив обожала это платье, ее всегда завораживал этот женский вариант двуликого Януса на спине.

Взгляд Сары привлекло изумрудное ожерелье на шее дочери.

– Кто тебе его дал? – спросила она, пока Гарольд открывал бутылку старого «клико».

Олив вдруг осознала, что всю ее несчастную жизнь сопровождает звон бокалов. Разозлившись, что мать никак не отреагировала на ее новую прическу, она вскинула подбородок и погладила ожерелье, ответив коротко:

– Исаак.