Только сейчас Олив заметила Терезу, которая поправляла простыни у нее в ногах.

– Я приготовила для вас ванну, – сказала та и отвернулась, чтобы не видеть ее наготы.

– Кто звонил?

– Никто.

– Никто?

Тереза помедлила в легком замешательстве.

– Я не знаю.

– В доме полиция?

– Нет, сеньорита.

– Больше я не пью.

– Вас ждет стакан молока.

– Не могу.

– Под кроватью стоит ведро.

Олив перегнулась и заглянула в ведро, на дне которого валялись ошметки земли из сада. Ее стошнило, и она испытывала одно желание – изгнать из себя всю боль. Зрачки словно окаменели.

– Сеньорита, сегодня мой брат собирается показать свою картину.

– Ммм? – простонала Олив, снова распластываясь на постели. – Скажи, Тере… из деревни дошли… какие-нибудь слухи?

– Вчера ночью кто-то залез в церковь и расстрелял статую Девы Марии.

– Что?

– Отец Лоренцо вне себя, – продолжала Тереза. – Поставил ее в центре площади и изрыгает проклятья.

Олив пыталась собраться с мыслями.

– Кого поставил?

– La Virgen, – повторила Тереза по-испански. – Она дорогая, из старого дерева. В нее три раза выстрелили. Сначала ее отнесли к доктору Моралесу. Как будто он способен вдохнуть в нее жизнь, – Тереза фыркнула. – Знаете, о чем говорят люди, сеньорита? «Кто мог прострелить Мадонне грудь?»

Олив промолчала, закрыв глаза.

– Моему брату сегодня еще хуже, чем вам, – сказала Тереза.

– Хорошая была вечеринка.

– Ну да. Я уже четыре часа убираюсь. Пойдемте в ванну, пока вода совсем не остыла.

Тереза развернула большое купальное полотенце, и Олив пришлось подчиниться. С помощью укутавшей ее Терезы она поплелась в ванную комнату.

* * *

В саду Терезины семена пошли в рост; из голых борозд, мимо которых в январе она и Олив так часто прохаживались, проклюнулись ростки. Пробковые дубы и милые каштаны налились зеленью, а солнце на несколько градусов потеплело. Хотя цветы еще не распустились и воздух был разреженный, Тереза улавливала запахи уходящей зимы, и тело загадочным образом тянулось к уже замаячившему, самому обнадеживающему времени года.

Сидя в гостиной на потертом зеленом диване, она слышала, как наверху Олив спускает воду в ванне. Она подумала об Адриане; гибель этого мальчика не укладывалась у нее в голове. Подумала о безумной шлоссовской вечеринке, о взбалмошном Исааке и о мрачном отце, о расстрелянной Мадонне. Все было так зыбко. А при этом, держа в уме предстоящую демонстрацию картины, еще никогда Тереза не испытывала такой уверенности. Ее вопрос, жалеет ли брат о том, что больше не будет писать портрет Сары и Олив, он проигнорировал и зашагал вниз по склону в сторону деревни, чтобы одолжить у доктора Моралеса столы и стулья для вечеринки.

Сегодня утром, в коттедже, Тереза заглянула к брату и предложила сама отнести картину в особняк и подготовить все для торжественной церемонии.

– Я поставлю ее на мольберт в восточной гостиной, – сказала она.

Исаак, лежавший в темной спальне, приподнял фланельку, прикрывавшую его лицо, и, поглядев на сестру, сказал:

– Хорошо. Я рад, что закончил. Только без меня никому не показывай.

Тереза охладила одну из оставшихся бутылок «Клико» и на ночь оставила на веранде. Все окна открыли настежь, чтобы проветрить комнаты, пропахшие сигаретным дымом. Основательные лужицы пролитого шерри притягивали к себе полчища муравьев. Тереза раздавила их подошвой, расставила диван и кресла полукругом с мольбертом в центре и задрапировала картину белой простынкой. Она поставила шампанское в ведерко со льдом и пошла на кухню. Никогда еще у нее не было такой ясной головы и такого всеобъемлющего ощущения цели. Возбуждение почти болезненное.

Через полчаса все были в сборе. Гарольд, быстрее других пришедший в себя, надел безупречно сшитый костюм. Ослабевшая Сара дрожащей рукой протянула бокал шампанского дочери, которая от одного вида спиртного позеленела. Исаак уселся на край дивана и глубоко затягивался сигаретой, покачивая ногой. Наступил его звездный час – его творение предстанет перед ликом знаменитого арт-дилера Гарольда Шлосса. Тереза перехватила взгляд, который он бросил на Олив, получив в ответ улыбку, выражавшую откровенную радость. А Гарольд озадаченно посматривал на жену, не понимая, что происходит.

Интересно, подумала Тереза, ответил ли он утром на телефонный звонок. Она дала себе слово никогда больше не поднимать трубку.

Сара встала.

– Дорогой Гарольд, – начала она. – Спасибо тебе от всех нас за прекрасную вечеринку. Похоже, что даже здесь, на краю цивилизации, ты не потерял хватку.

Все засмеялись, а Гарольд отсалютовал бокалом шампанского.

– Как ты знаешь, события в последнее время идут то вверх, то вниз, – продолжила Сара. – Но нам ведь здесь нравится, правда, дорогой? И у нас все хорошо. Словом, я… мы… решили сделать тебе маленький подарок, чтобы отблагодарить тебя за все. Это Лив и я, милый. – С этими словами она сдернула простынку с картины. – Мистер Роблес написал наш двойной портрет… для тебя.

Тереза осушила предложенный ей бокал. По внутренностям прокатилась болезненная непреодолимая волна страха, во рту забродили пузырьки, игристый напиток взбаламутил кровь. Исаак нервно взъерошил волосы, когда простынка каскадом упала на кафельный пол. У Олив же, вцепившейся в подлокотники кресла, побелели костяшки пальцев. Все так и ахнули.

Олив была напрочь выбита из колеи. Она не верила своим глазам. Разлитая синева, золотистая пшеница и две женщины: одна держит горшок, стоя посреди сияющего поля, а вторая обреченно свернулась калачиком среди осколков разбитого горшка.

Ее картина. «Святая Юста в колодце». Она перевела взгляд на Исаака; он тоже взирал на полотно в растерянности. Что оно делает здесь? Почему не лежит, спрятанное, наверху, в чулане? Олив посмотрела на Терезу, чье лицо выражало суровое торжество.

Вдруг раздались хлопки. Ее отец аплодирует. Он не отрывал глаз от картины.

– Браво, Исаак, – сказал он. – Браво. Вот так мастер!

Сара, положив руки на бедра, несколько насупилась.

– Это… не совсем то, чего я ожидала. Но мне нравится. Где тут кто, мистер Роблес? Гарольд, тебе правда нравится?

– Я давно не видел ничего подобного. Лив, у тебя такое лицо, будто ты столкнулась с привидением, – заметил отец. – Ты не расстраиваешься, что мистер Роблес еще не сделал тебя всеобщим достоянием?

Олив лишилась дара речи. Она только смотрела на свою картину, вокруг которой расхаживал отец.

– Это просто чудо, – продолжал он. – Я знал, что у вас за душой что-то есть, мистер Роблес. Какая, к черту, литография!