Вечер был отмечен печатью безрассудства. Гости начали прибывать около восьми часов, и Олив с родителями встречали их на крыльце. Одним из первых появился мужчина в дорогом на вид кремовом костюме и большом галстуке – можно было подумать, что речь идет о коктейлях на океанском круизном лайнере. Кончики его внушительных черных усов были напомажены. За ним следовали двое молодых людей в строгих костюмах. Его дети? Нет, сама себе ответила Олив, пожалуй, они больше похожи на наемных телохранителей.

Мужчина протянул руку.

– Сеньор Шлосс. Меня зовут Дон Альфонсо Роблес Эрнандес. Я уезжал по поручению герцогини.

– Дон Альфонсо. – Гарольд обменялся с ним рукопожатием. – Наконец-то мы познакомились.

Гость говорил на хорошем английском, а в его лице просматривались черты Исаака, но было в нем, в отличие от сына, нечто театральное. Несмотря на внешний лоск, в его маленьких глазках сквозили интеллект, расчет и мрачноватый юмор. Олив вспомнила Терезину историю про него и постаралась подавить беспокойство.

– Грегорио, вручи сеньоре Шлосс наши подношения. – Один из парней выступил вперед. – Миндальный пирог и хороший портвейн, – пояснил Альфонсо.

Сара с благодарностью приняла подарки.

– Как вы тут обустроились?

– Очень хорошо.

Альфонсо вгляделся в темный коридор за спиной у Гарольда.

– Dios mio[52], котенок превратился в кошку. – Он по-военному, не без бравады, щелкнул каблуками. От этого щелчка и скрипа патентованной кожи у Олив пробежали по коже мурашки. Она тоже глянула в ту сторону и увидела хмурящуюся подругу. – Все еще меня боишься, Тере? – спросил Альфонсо по-испански. – С чего бы это? Мне рассказывали про твои коготки. – Молодые люди засмеялись. – Я надеюсь, она не доставляет вам неприятности?

Гарольд смерил взглядом Терезу, смотревшую на него круглыми черными глазами.

– Вовсе нет, – последовал ответ.

– Если что, дайте мне знать. – Альфонсо обвел взором многочисленные окна финки, освещенные мерцающими огоньками. – Сеньор Шлосс, хочется верить, что мы все не сгорим заживо. Я-то думал, что в этом доме, слава богу, есть электричество.

– Мы решили создать приятную атмосферу вечера, Дон Альфонсо. Прошу, входите.

– Со мной Грегорио и Хорхе. Вы против них не возражаете?

– Нисколько. Добро пожаловать.

Все трое прошли мимо Олив и ее матери, причем Хорхе явно задержал взгляд на Саре.

– Твой братец здесь? – спросил Хорхе у Терезы.

– Может, и здесь. Но говорить с тобой он не намерен, – сказала она.

Всего из Арасуэло на вечеринку пришли шестьдесят семь человек. Присутствие семьи из Лондона и Вены вселило в местных жителей карнавальное настроение, и дым пошел коромыслом. В воздухе витал дух вседозволенности, как будто сняли все табу, и народ тонул в этой атмосфере. Дон Альфонсо пристроился в уголке – иногда к нему кто-то подходил, но бо́льшую часть времени он оставался один.

Пришедшие расписывались в гостевой книге. Одни делали это с готовностью, радуясь тому, что они участники космополитического события с горящими свечами, джазовой музыкой и запахом олеандра в каждой комнате. Они делали короткие приписки в виде одобрения или добрых пожеланий: «Buen vino и Dios bendiga»[53]. Другие проявляли осторожность, опасаясь получить постоянную прописку в иностранной книге, – еще потом квалифицируют как политическую неблагонадежность. Олив вспомнила Адриана, убитого мальчика из Малаги, вспомнила озабоченность Исаака по поводу будущего страны и подумала, что, вероятно, они не так уж неправы. Тем не менее она вписала свое имя сразу после имен Терезы и ее брата.

Олив, выпившей три бокала шампанского, грезился блуждающий по дому призрак убитого мальчика. Сидя в плетеном кресле, она наблюдала за тем, как окровавленный труп влачится среди гостей. Ей представлялось, что гости нарочно напиваются, пляшут, кричат и хлопают в ладоши, чтобы загнать его обратно в землю, так как дом должен принадлежать живым.

Мимо прошла женщина в длинном сатиновом платье цвета шляпки гриба на рассвете. Медные запонки, блеснувшие в пламени свечи, стали переливаться хрусталем от лунного света. Тереза сновала туда-сюда с подносом, уставленным то напитками, то колбасами и сырами, то ломтиками сладкого пирога. Она намеренно избегала отца. В гостиной было шумно, в углу надрывался граммофон. От одной группы к другой переходила Сара в своем лиловом длинном платье с двумя профилями на спине. Вот она положила руку Исааку на плечо, он засмеялся, а люди повернули разом головы, как будто она была светящимся маяком.

Олив не сводила глаз с Исаака, ее влечение взмывало до деревянных стропил и тонуло в бокале с остатками шампанского. Завитки волос начали распрямляться, и она их нервно подергивала, обеспокоенная, что вся ее прическа пойдет насмарку. Сейчас он с серьезным видом выслушивал слова местного доктора. Отца он тоже избегал. На нем были великолепные синие брюки, сшитые по фигуре, темный полотняный пиджак и голубая рубашка. Она пыталась себе представить цвет его кожи. Когда уже наконец он ее заметит? Она потрогала свои изумрудные бусы и осушила четвертый бокал. Если она всю жизнь была ребенком, двигающимся на ощупь, то скоро превратится в привидение. Еще один бокал этого ребенка просто смоет.

Двое гостей пришли с гитарами, и их пальцы, летающие по грифу, устроили, нота за нотой, уверенный дуэт. Слушатели встретили их музыку одобрительными выкриками, а кто-то, поднимая иглу, скребанул по пластинке. На мгновение все испуганно смолкли, но тут Гарольд, успевший наклюкаться, радостно проорал:

– Пускай играют! Я хочу слышать это чудо! ¡Quiero oir el duende![54]

В этот момент все слилось в единое целое. Гитаристы, отец и сын, сыграли фламенко и популярные canciones[55] в окружении целой толпы. Вдруг вперед выступила дама за шестьдесят и запела, из ее груди вырывались мощные звуки боли и свободы. Второй раз за вечер Олив почувствовала, как по коже бегут мурашки. Держа своих слушателей под полным контролем, дама быстро прихлопывала в такт, а люди вокруг в восхищении кричали ¡Vamos![56] и притоптывали.

Грегорио кружил двух маленьких девочек по комнате, те визжали от восторга, а исступление гитар и пение только нарастали. Казалось, ожили звуки седой древности. Олив встала и хлебнула шипучку из пятого бокала – только это оказалось никакое не шампанское, а кое-что покрепче, и ее внутренности словно обожгло. Неотшлифованный, горестный женский голос был само совершенство. А между тем за окном сгустилась ночь, и мотыльки бились о горячие фонари и умирали. В этой комнате, набитой незнакомыми людьми, Олив впервые чувствовала себя как дома.