В голосе Гарольда чувствовались теплота и энтузиазм. Так было всякий раз, когда полотно находило с ним общий язык. Это был разговор без слов, картина его медленно разогревала, прокручивалась в голове, а сам он обходился с ней, как малое дитя с карамелью: обнюхивал, облизывал по краям, чтобы рано или поздно добраться до начинки.

Вот и Олив казалось, что ее сейчас высосут и от нее ничего не останется.

– Это настоящее. Как же хорошо. – Голос отца долетал до нее, словно со дна колодца. – Этот горшок… эти олени. Здорово! Просто класс.

Исаак не сводил с картины глаз, обшаривая ее всю, словно в надежде, что цвета, композиция и линии с ним тоже заговорят. Был ли он зол? Трудно понять. Как и Олив, он хранил молчание. А где же его картина, подумала Олив? И почему он молчит? Она поймала взгляд Терезы, вместо торжества теперь он выражал нетерпение.

– Мистер Роблес, вы звезда. – Сара положила руку ему на плечо. – Отличная работа.

Тереза поощрительно кивнула Олив – и тут до нее дошло. Тереза хотела, чтобы она сказала: «Это моя картина. Я ее нарисовала. Произошло недоразумение», хотя Олив и не понимала ее тайных резонов. Она уже открыла рот, и слова готовы были слететь с языка, но тут заговорил отец:

– Мы ее покажем в Париже. Я думаю, она может заинтересовать нескольких коллекционеров. Исаак, я готов выступить вашим агентом. Вам предложат хорошую цену.

– В Париже? – вырвалось у Олив, и она тут же прикусила язык.

– Как она называется? – поинтересовался Гарольд.

– У нее нет названия, – ответил Исаак.

Гарольд в задумчивости разглядывал полотно.

– Мне кажется, с учетом того, что я попробую ее продать, не стоит упоминать, кто изображен на картине. Как насчет «Девушек в пшеничном поле»?

– Гарольд, – вмешалась Сара. – Это наш тебе подарок. Ты не можешь вот так взять и продать ее.

Но он пропустил это мимо ушей.

– Нет, лучше, пожалуй, «Женщины в пшеничном поле».

– Бедняжка Лив, такой жалкий колобочек, – сказала Сара и, осушив бокал, снова налила себе шампанское. – Мистер Роблес, вы чудовище.

Исаак посмотрел на Олив и Терезу.

– Да, – согласился он. – Это правда.

Он поднялся. На их глазах в нем произошла почти алхимическая трансформация. Формировался новый Исаак, облако превращалось в золотой слиток. Перед ними настоящий художник, то, что можно ощутить, но нельзя потрогать, как бы они того ни желали.

– Тереза, – обратился он к сестре и словно бы споткнулся на своем английском, что прежде с ним не случалось. – Мне нужна на кухне твоя помощь. Я принес репу для супа, как ты просила.

X

– Что, твою мать, ты натворила? – прошипел Исаак и силой втолкнул сестру в кухню, ввинтив кулак ей между лопаток.

– Ничего я не натворила, – прошипела Тереза в ответ. – Надо же, приплел какую-то репу…

– Заткнись. Мне нужен был предлог. – Он затворил дверь. – Чья это картина?

Тереза вызывающе вздернула подбородок.

– Олив. И она лучше твоей.

– Олив?

– Она рисует каждый день. Ее пригласили в художественную школу, но она предпочла остаться здесь. Ты ведь ее про это не спрашивал, когда совал ей в рот свой язык?

Исаак сполз на стул и обхватил голову руками.

– О боже. Она подсунула свою картину.

Тереза покраснела.

– Это не она, а я.

– Ты? Но зачем?

– Не хочу, чтобы ты разбил ее сердце.

– Господи. Это все из-за одного поцелуя?

– Ты сюда пролез хитростью…

– А что сделала ты, притащившись со своим цыпленком в виде подношения, как какой-нибудь голимый индеец к Колумбу?

– Я им помогаю ежедневно. Без меня они бы пропали.

– Ты всего лишь служанка, а могла бы стать кем угодно.

– А от тебя одни неприятности.

– Сара Шлосс попросила меня написать ее портрет, что я и сделал. А еще, чтоб ты знала, Альфонсо прекратил финансовую помощь.

– Что?

– Ты слышала. Ему не нравится мой «политический запашок». Так что деньги Сары Шлосс позволяли нам держаться на плаву. Для меня это чисто профессиональная сделка, Тереза…

– И я должна тебе поверить?

– У меня есть дела поважнее, чем какая-то богатая guiri с ее слабостью к шумным вечеринкам.

– Это какие же, например? Палить из пистолета в церкви? Или задирать подол молодой хозяйке?

– Шпионка! Баламутка! – Он встал и злобно зашипел: – Ты пришла к этим людям, Тере, потому что тебе некуда было деваться. И так было всегда, с раннего детства. С таким-то папашей да с мамочкой-цыганкой… Так что не изображай тут передо мной святую. Думаешь, я не знаю, откуда у Олив это ожерелье? Мне все известно про твою коробочку, зарытую в саду. И что теперь? Что, спрашивается, мы будем делать?

– Ты признаешься, что это не твоя картина, – сказала Тереза, вся красная и основательно потрясенная, – и отдашь должное той, кто ее нарисовал.

– Нет, – раздался голос в дверях. – Ничего этого он делать не будет.

Олив тихо открыла дверь и слушала на пороге их разговор. Выражение ее лица было трудно прочесть. Она вся горела, но вот от чего – гнева, скорби или возбуждения – ни Исаак, ни Тереза ответить бы не смогли. Оба так и застыли в ожидании продолжения. Олив прошла в кухню и закрыла за собой дверь.

– Зачем ты это сделала? – спросила она Терезу.

У той на глаза навернулись слезы.

– Я хотела…

– Она хотела меня наказать, – оборвал ее Исаак. – Прошлой ночью она нас засекла у ворот. Этот маленький трюк – ее месть.

– Это не месть, сеньорита, – взмолилась Тереза. – Ваш отец должен был увидеть, какая вы талантливая, как вы…

– Это не твоя забота, – сказала Олив. – Тере, я тебе доверяла. Я думала, что мы подруги.

– Вы можете мне доверять.

– Каким образом?

– Простите меня, я не хотела…

– Теперь поздно, – вздохнула Олив. – Мы не можем устраивать здесь родительское собрание. Они что-нибудь заподозрят.

– Я им скажу, сеньорита, что я тут ни при чем, – встрял в их разговор Исаак. – Тереза не должна вводить в заблуждение ваших родителей, которые к ней так хорошо отнеслись. Тем более что моя картина готова. Сестра утром принесла ее сюда.

Олив стояла в задумчивости.

– Тереза, где его картина? Принеси ее.

Та молча ушла в кладовку. Они слышали, как она передвигает по кафелю бочки, и вот она вышла с большой картиной, поставила ее к стене и сорвала покров.