Неизвестная сестра по несчастью (ну, а кем еще могла быть женщина, запертая в каменной коробке?) продолжала о чем–то говорить, показывая на стены, на пол, на валявшиеся тряпки, на себя и на меня.

– Олег, – ткнул я себя кулаком в грудь, а потом проговорил по буквам: – О–Л–Е–Г.

– О́лег! – радостно подхватила женщина, сделав ударение на первый слог. Но от этого мое имя как–то заиграло, сделавшись чуть–чуть иностранным.

Постучав кулачком себя, незнакомка представилась.

– Айсена, – повторил я, прислушиваясь к звучанию чужого имени.

Женщина покачала головой.

– Айсена, – мотание. – Айнысиэна!

Айнысенна, – попытался выговорить я.

Снова неспешное мотание, легкая снисходительная улыбка. И так до тех пор, пока я не начал выговаривать ее имя правильно – Айыы Сиэна. Непростое имя, но не сложнее фамилийМкртчян или Мегвинетухуцеси. В юности я их запоминал, чтобы похвастаться перед девушками. Хочет женщина, чтобы ее имя правильно выговаривали, ну что тут поделаешь? Имеет право.

Айыы Сиэна была очень любознательна. Иначе, чем объяснить ее желание знать, как называется тот или иной предмет? А потом повторять до тех пор, пока в звучании ее голоса не исчезнет даже намек на акцент. Акцент, кстати, я тоже понять не мог. В отличие от меня, женщина была очень способной ученицей. Мне же, кроме имени, не удалось выучить ничего. Уж очень трудным оказался язык, где было по три, по четыре гласные, а «глотать» звуки было нельзя, потому что искажался смысл слов. Как в украинском языке, где есть «кит» и «кыт», а кто из них кто, понять сложно. Одно хорошо, что на Украине киты не водятся, а коту все равно, как его называют – хоть китом, хоть кочуром.

Язык, на котором говорила Айыы Сиэна, мне не давался. Пожалуй, он был посложнее кавказских языков (да простят меня лингвисты!). Когда–то, во время службы в армии, пытался выучить хотя бы пару слов по–чеченски. Но осилил лишь слово «борз», да и то, когда пытался его произнести, мой приятель Руслан Борзиев угасал от смеха. Очень сложно проговаривать гортанные звуки, идущие не из горла, как у нас, а из смой груди.

В условиях камеры наглядных пособий было не так и много, но даже из того минимума, можно было что–то извлечь. Я успел объяснить, что такое свитер и брюки, что их объединяет общее понятие «одежда», а на ногах у меня носки. А то, во что одета женщина, можно назвать рубахой. Тут я слегка запутался – если рубаха до пят, сшита из кожи, разве нельзя ее назвать платьем? Ладно, пусть остается рубахой. Мы перебирали с ней пальцы и ноги, глаза и ресницы, зубы и уши. Сжимали пальцы в кулак и разбирали, что такое ладонь и локоть, ступня и колено. До тех мест, что были скрыты одеждой, не дошли. Айыы Сиэна не предлагала, а я не настаивал. Ну, хорошо, если моя сокамерница окажется тридцатилетней женщиной в самом соку, а если старухой? Обычно могу угадать возраст женщины с поправкой плюс–минус пять лет. Любая «деланная» особа, с личиком «куколки» выдает свой «молодой» возраст немолодой шеей, дряблой кожей рук или чрезмерной гладкостью кожи, натянутой как обшивка военного барабана. Тут же я просто терялся. Можно бы все списать на сумрак, хотя, как ни странно, от ручейка, бегущего по стене, исходил свет, которого мне хватало, чтобы видеть собственные рисунки и рассмотреть орнаменты на одежде у женщины – стилизованные деревья, изображения слепых рыб, свастика. Но вот ее возраста определить не мог. Голос Айыы Сиэны порой казался голосом зрелой женщины, порой – девочки–подростка. И лицо, если на него падала тень, казалось лицом немало пожившей женщины, а в отблесках ручейка – лицом девочки.

Больше всего ее интересовал ручеек, бегущий по стене. Я устал пояснять, что есть вода, что она состоит из капель, а есть еще капелинки и капелюшечки, а еще – ручейки и реки, ручьи и речушки. Но Айыы Сиэна была неутомима. Она продолжала спрашивать, несмотря на то, что освоила пока лишь один вопрос – что? А потом пополнила свой вопросник, добавив к «что и «кто» – «что это»? Мне бы испугаться, что рано или поздно возникнут вопросы «почему» и «зачем», но я и сам вошел в азарт. Подозреваю, что всплыли навыки школьного учителя, давно не имевшего практики. В конце– концов, сам того не ожидая, начал рисовать рыбьей костью (да, а откуда здесь рыба?) на каменном полу западное и восточное полушария, старательно процарапывать в пыли контуры материков и рассказывать о том, что три четверти планеты занимает вода – моря и океаны, а внутри континентов текут реки и плещутся озера. Художник из меня не очень хороший, но навык рисовать карты на доске был. Порой, чтобы разъяснить детям какие–то геостратегические проблемы, больше подойдет школьная доска, нежели настоящая карта, хоть изданная в типографии, хоть скачанная из Интерната для презентации.

– Озеро? – ткнула пальцем Айыы Сиэна в то, что я пытался выдать за Средиземное море.

– Море, – отозвался я, порадовавшись, что на Каспий и Байкал места на «карте» не хватило. Как бы я объяснял, что они не являются морями, хотя по размеру и превосходят некоторые моря? Но к моему удивлению, женщина забрала у меня кость и принялась водить ею как указкой, намечая путь из Средиземного моря в Атлантический океан. Пожалуй, она разобралась с этим быстрее, нежели я когда–то. Но моя попытка объяснить, что тут Россия, а там – Америка, то есть, Соединенные Штаты, ни к чему не привела.

Где училась эта женщина? И, училась ли она вообще? Из какой глуши она вылезла? Не знаю, как ихние эскимосы и алеуты, но наши якуты и юкагиры, в свободное от промыслов, время посещали школы. А уж, такие понятия, как Россия и США, должны знать все, включая берберов и апачей.

А еще у меня сложилось впечатление, что Айыы Сиэна слегка разочарована, обнаружив, что у нас не так уж много слов, связанных с водой вообще и, водоемами в частности. Мне даже стало неловко за свою гидрологическую неграмотность. И обидно, потому что, на самом–то деле я бы много мог рассказать. Худо–бедно, вел в университете спецкурс, посвященный гидронимам – названиям рек и озер. Нокак объяснить, что такое «болотная река», если теперь она именуется Яхреньга? Что собственное имя реки, как правило, означает «река» на языке давно ушедшего народа? Как разъяснить такие понятия, как «искусственное водохранилище», «бобриная заводь» или «затон»? А Мертвое море, оно какое? Умершее? Почему умершее, если вода все равно живая? Один вопрос вытекал из другого и, не было ни словаря, ни аналогов из других языков – только каменный пол и уже порядком истончившаяся кость. Я принялся изображать водопады и пороги, потом, как сумел, изобразил болото. За такое, с позволения сказать, «изображение», мне бы не то, что художник, а пьяный маляр оторвал бы руки. Наскальная живопись, по сравнению с моей, казалось вершиной достижений человеческого искусства, но Айыы Сиэна оказалась благодарным слушателем и, ценителем напольной живописи.

Увлекся так, что не сразу обратил внимание на то, что камень начал сходить со своего места. Слегка сдвинувшись, чтобы открыть небольшую щель, в которую сунули какой–то предмет.

Я инстинктивно отпрянул, не ожидая от тюремщиков ничего хорошего, но моя сокамерница ловко обошла меня, даже умудрилась не задеть, хотя было тесно и подняла сверток какого–то растения, очень напоминавшего лопух. Развернула и протянула мне лепешку, из которой торчал рыбий хвост.