стандарт в годы Второй мировой войны. С другой стороны, государства, которые по своим внутренним причинам не желают сохранения статус-кво, могут быстро осознать слабости существующей институциональной системы и активно содействовать ускорению создания новых институтов, более выгодных с точки зрения их интересов. Подобные страны подталкивают вниз то, что уже рушится, крепко держатся за то, что — движимое собственным импульсом — развивается в удобном для них направлении. В таком случае может показаться, будто эти страны и положили начало процессу социальных перемен, тогда как в действительности они лишь извлекают из него пользу, а порой даже искажают общее направление процесса, чтобы поставить его на службу своим целям» (Поланьи 2014, с. 40, перевод исправлен).

Если мировая сложность функционирует только на уровне всего мира, если разделение труда, знаний и порядка возможно только в масштабах всего мира, а не отдельной, даже самой крупной страны, то неизбежно наступает выравнивание страновых сложностей и душевого ВВП между странами. Разрушение нормы прибыли и обращения номинального капитала приводят к огромным затруднениям в перетоке прибыли. При переходе от расширенного к обычному самовоспроизводству восстанавливается не только характерный для простого самовоспроизводства режим примерно постоянной численности населения и более медленного роста душевых доходов, но и примерное равенство душевых доходов между странами. Межстрановой уровень жизни может выровняться в очень сжатый по историческим меркам срок, буквально на глазах одного-двух поколений. Это приведет к тому, что экономическая мощь стран будет все больше определяться численностью их населения. При текущих пропорциях мирового населения это означает, что через несколько десятилетий ВВП по ППС США (330 млн человек) или ВВП по ППС ЕС (450 млн человек) не будет превышать 5–6% от мирового ВВП (население мира 8 млрд человек) по сравнению с 15–16 % (для каждого) в 2021 году. Зато ВВП Китая (1,4 млрд человек) и Индии (1,4 млрд человек) будет составлять 17–18 % от мирового ВВП в каждом из двух случаев.

Когда социально-культурная эволюция достигает критической точки и происходит коллапс, то наиболее проигравшим субъектом оказывается тот, кто был наиболее успешным в предыдущей конфигурации, то есть тот, кто в погоне за эффективностью оказался в наибольшей степени растянут — как правило, за пределы своих долгосрочных возможностей — то есть тот, у кого не осталось запаса прочности на дальнейшее растяжение. Пэйдж именует этот необходимый запас прочности или запас неэффективности, «слабиной» — как при провисании каната слабина позволяет его натянуть в случае нужды:

«Синергетические связи используют разнообразие и положительные взаимозависимости. Отбор сдерживает разнообразие, что позволяет сбалансировать поиск новых возможностей и эксплуатацию уже найденных. Небольшое снижение эффективности, которое создает некоторую слабину, не только обеспечивает надежность, но и способствует инновациям, допуская разнообразие» (Page 2009, p. 43).

Самая глубокая колея, из которой труднее всего выбраться, ведет к самому высокому пику на адаптивном ландшафте смыслов. Запад рискует попасть в ловушку, в которую некогда попал Восток. В XVIII веке западная индустриализация выглядела для Востока как явление отсталости, а в XIX веке он уже не имел шансов догнать Запад, время было потеряно. Теряя организационные и психологические преимущества, теперь и Запад не может удержать технологический отрыв. Как показывает прежний опыт Востока, технологии нельзя сохранить в секрете, они распространяются независимо от попыток монополизировать их. Выравнивание не имеет никаких препятствий с точки зрения эволюции смыслов. За столетия своего господства Западу не удалось создать ничего такого, что нельзя было бы повторить. Микрочипы можно повторить так же, как в свое время удалось повторить порох и фарфор. Переток знаний и технологий между странами прекращает переток прибыли, поскольку делает его бессмысленным. Персонализация разрешает парадокс Лукаса, который социализм ранее не смог разрешить.

Конвергенция, или обратное поглощение социалистического общества капиталистическим, сработала из-за того, что социализм был лишь подвидом коммерческого общества. Социализм ограничивал расширение капитала, но не отменял его. В отличие от социализма, предпринимательское общество не есть подвид коммерческого общества, а есть более высокий род. При любом соприкосновении коммерческого и предпринимательского общества второе поглощает первое. Если социализм безуспешно пытался отгородиться стеной от капитализма, то теперь капитализм, точно так же безуспешно, пытается отгородиться от напора предпринимательского общества. Внешняя стена, подобная Берлинской или тем, которые Евросоюз строит на границах России и Белоруссии, а США — на границе с Мексикой, не есть стена от внешнего вызова. Это — стена от внутренних проблем, на которые общество не может найти ответ внутри самого себя.

Персонализация капитала и государства

Йозеф Шумпетер писал, что доктрина демократии, согласно которой народ поднимает и решает вопросы, определяющие его участь, противоречит фактам, а утилитарный рационализм, на котором основывается эта доктрина, давно мертв и никто не принимает его за правильную теорию политического организма. В действительности идея демократии мотивирована религиозно:

«… Хотя политическая доктрина коллективного действия может не подтверждаться результатами эмпирического анализа, она подтверждается той опорой на религиозные представления, о которой уже шла речь. На первый взгляд это может не показаться очевидным. Утилитаристские лидеры были далеки от религии в общепринятом понимании. Напротив, они считали себя антирелигиозными и почти все считали их таковыми. Они гордились своим, как они считали, неметафизическим мировоззрением и не симпатизировали религиозным институтам и движениям своего времени. Но стоит еще раз взглянуть на ту картину социального развития, которую они нарисовали, чтобы открыть, что она воплощает в себе ключевые элементы протестантизма и, более того, сама основывается на этой вере. Для интеллектуала, который отказался от своей веры, утилитаристские убеждения заменили ее. Для многих из тех, кто остался при своих религиозных убеждениях, классическая доктрина [демократии] стала их политическим дополнением» (Шумпетер 2008, с. 663).

Как религиозная идея, демократия не может быть опровергнута. Но как принцип практических действий, она может быть поставлена под сомнение. Философия демократии с XVIII века ссылалась на «общее благо» и «волю народа»: «Предполагается, что существует общее благо, достижение которого является очевидной целью любой политики. Оно легко поддается определению и пониманию со стороны любого нормального человека, если ему предъявить рациональные доводы» (Шумпетер 2008, с. 647). Общее благо — это единая ценность для всего населения. Но население движется не «общим благом», как это представляли себе утилитаристы, а тремя разными взаимно не упорядоченными наборами ценностей — полезностями, долгом и самовыражением. Для каждого человека свойственно свое отношение этих ценностей. Поскольку же не существует «общего блага» как единой цели для всего народа, то не существует и «воли народа», направленной на это благо.

Шумпетер показывает, что наилучшие решения частно принимаются не благодаря, а вопреки мнению большинства. Он приводит пример конкордата, подписанного Наполеоном с