Полиция намного больше внимания уделила поискам отравителя среди ближайшего окружения убитого. Верхушка Заграничных частей ОУН такие инсинуации решительно отвергла и старалась помешать Фуксу опрашивать членов организации. Убийцу-де явно прислали извне – так что сыщикам не стоит отвлекаться. Коржан имел в ОУН несопоставимо большее влияние, чем обермайстер мюнхенской Крипо, поэтому смог восстановить поминутно последние часы жизни Бандеры. И Фукс, и Коржан подозревали в тайной работе на Лубянку прежде всего Евгению Мак (Матвиейко), однако ни тот, ни другой не верили, что она лично подсыпала яд. Поскольку сведения о появлении двух странных типов в доме на Крайттмайрштрассе отбросили, трудно было вычислить, кого и как она навела на жертву.

Коржан не исключал возможности влияния на фрау Мак через ее мужа – Мирона Матвиейко, – однако не мог обнаружить каких-либо доказательств посещения Мюнхена эмиссаром Бандеры, прочно застрявшим на западе Украины. Таким образом, ни одна из гипотез о причастности Кремля к смерти вождя ОУН не выглядела убедительно. И уж тем более версия об устранении его по приказу Лебедя. Коржан знал мюнхенских лебедевцев как облупленных и утверждал, что способных выполнить такое задание просто не нашлось бы.

Итак, Коржан забраковал четыре версии, предпочитая им пятую – самоубийство. Именно ее придерживался Кашуба, сам пригласивший бывшего наставника в Мюнхен. Она выглядела основательнее прочих. Но о причинах, по которым Бандера наложил на себя руки, у Коржана сложилось другое мнение. Если Кашуба утверждал (искренне или нет), что покойного довела до отчаяния безответная любовь, то Коржан предположил, что виной всему была невыносимая атмосфера в доме.

Он утверждал, что пережитые Ярославой Бандерой невзгоды и постоянный страх слежки, по-видимому, лишили ее рассудка:

Коржан пришел к такому выводу: Бандера мог отравиться цианистым калием, умышленно выбрав такой момент, чтобы его героический ореол только выиграл. Самоубийство в то время, когда в Мюнхене выступал советский хор, а служба безопасности ЗЧ ОУН предсказывала покушение, организованное из Кремля, почти гарантировало терновый венец жертвы КГБ. На улики в подтверждение такой версии гибели Бандеры («самой логичной», по словам ее автора) указал Иван Кашуба, знакомый с драмой покойного не понаслышке.

Коржан так увлекся этой гипотезой, что, поставив на кон свою репутацию и даже карьеру разведчика, написал в докладе:

Но как бы настойчиво Коржан ни убеждал шефов из ЦРУ в самоубийстве Бандеры, американцы были уверены: его спровадила на тот свет Лубянка. Более того, они, а также их коллеги из бывшей Организации Гелена, потеряли всякое доверие не только к умозаключениям Коржана, но и к нему самому. Немцы заявили, что его «доклад о смерти Бандеры выглядит продуманной попыткой запутать следы». Американцы нашли ряд причин «усомниться в надежности» своего агента и в 1961 году отказались от его услуг. Впрочем, на деле как таковом это отразилось мало. Расследование гибели Бандеры заглохло. Казалось, Богдан Сташинский пополнил еще одним пунктом список тех побед Советского Союза, что навсегда останутся тайными. В его профессии хранить секреты было так же важно, как добиваться результата174.

Жизнь в Москве во многом изменила Богдана Сташинского, но совсем не так, как хотело бы начальство. Преподаватель немецкого велел ему переводить книги и одна из них произвела на него сильное впечатление. На суде он показал: «Это была книга, предназначенная для переселенцев из Германии, – название я теперь не припомню, – где вкратце излагалась общая информация об условиях жизни в Северной и Южной Америке, Африке, а также Европе. Я сделал перевод и при этом впервые обстоятельно познакомился с условиями жизни в других странах. С другой стороны, я знал условия жизни в Москве, проводил сравнения и всегда высчитывал, сколько получают рабочие там и здесь. В первую очередь я обращал внимание не на деньги, а на политический и хозяйственный строй. Я видел перед собой социалистическую и капиталистическую системы, но про нужду и страдания людей, которые в Москве знал по своему опыту, ничего услышать не мог». Сташинский осознал, что коммунизм проигрывает175.

Столицу продовольственными и другими товарами обеспечивали куда лучше глубинки, но даже в Москве долгих очередей за самым необходимым было не избежать. Хоть советская промышленность и показала себя в 1960 году неплохо, неурожай следовал за неурожаем. Двумя годами ранее власть получила от колхозов около 42 миллионов тонн пшеницы, в 1959-м – на восемь миллионов меньше, а теперь эта цифра упала еще на три миллиона. Нехватку еды ощутили по всему Советскому Союзу. Журналист Los Angeles Times Роберт Гибсон (прожив в Москве несколько лет, он уехал в январе 1960 года) писал: «Зимой люди питались капустой, мороженым картофелем, чесноком и хлебом. Апельсин или кусок мяса служили поводом для праздника. Жизнь не баловала».

Многие из знакомых Гибсона в СССР занимали довольно высокое положение – право на контакты с иностранцами кое о чем говорит, – но всё равно томились в ежедневных очередях. Американец понимал, что «они жаждут комфорта и достатка. Как у большинства русских, их жизнь изуродовали война, сталинский террор и то, что даже в мирное время на первом месте были чугун, станки и пополнение арсеналов. Их мировоззрение отравлял цинизм. А иногда еще и водка». Цинизм стал ответом на грохот пропаганды, сулившей рай на земле гражданам СССР, и на невзгоды повседневной жизни. «Когда я был корреспондентом [в Москве], – вспоминал Гибсон, – Хрущев часто заявлял, что Советский Союз перегонит Соединенные Штаты по промышленному производству к 1970 году, превзойдет во всем к 1980-му и оставит навсегда глотать пыль. Советское первенство в космосе, завоеванное „Спутником“ и запусками на Луну, должно было доказать его правоту»176.