Курьер с Лубянки явился в приподнятом настроении и, по старинному русскому обычаю, велел Инге плясать. Он доставил Сташинской письма родственников, думавших, что они с мужем живут в Польше. Поэтому на конвертах стоял варшавский адрес, который на самом деле принадлежал КГБ. Инге, однако, не сделала ни единого па и даже не улыбнулась. Обычаев она не знала, а на душе у нее было тяжело. Богдан попросил удивленного почтальона отдать ему письма без положенной пляски. Конверты оказались открытыми. Сверх того, курьер признался, что времени на чтение у него не было, поэтому Сташинским надо мигом их просмотреть, перевести и рассказать, о чем там идет речь. Теперь ошеломлен был и Богдан. Комитет перлюстрировал их письма и даже не пытался хранить это в тайне.

На суде Сташинский показал: «Мы с женой были оскорблены. Я не удержался и резко спросил его: „Что все это значит? Это же наши письма“. Он ответил, что писем не вскрывал – их доставили из Польши уже в таком виде. Я сказал, что, если дело так и дальше пойдет, мне придется принять какие-то меры. Война закончилась пятнадцать лет назад, и я не могу допустить, чтобы мои письма кто-то вскрывал». Он грозил жалобой начальству. Курьера реакция Сташинских изумила. Его просьба пересказать общее содержание текста была поблажкой, явным знаком доверия, – по инструкции ему надлежало прочесть письма самому. Супруги же поняли его совсем иначе. Сперва они нашли у себя дома провода, затем получили вскрытые письма. Нет, теперь они пожалуются наверх.

Саркисов, их куратор, узнал об инциденте и постарался утихомирить молодую пару. Однако его пояснения и уговоры противоречили сами себе. Вначале он сказал, что КГБ полностью доверяет Богдану с женой, но скоро признал, что корреспонденцию перлюстрируют в Варшаве по приказу из Москвы. Саркисов уверял Сташинских, что этой процедуре подвергают любого, кто ведет переписку с иностранцами. Окажись на их месте он сам, для него не сделали бы исключения. Здесь он точно не врал – на Лубянке никому не верили на слово. Руководители КГБ, как и любой другой секретной службы, стремились неизменно держать агентов под контролем. Новые письма Сташинским приходили уже в запечатанных конвертах. Тем не менее в службе перлюстрации то ли пренебрегали секретностью, то ли плохо владели немецким. Богдан с Инге время от времени замечали, что получают письма не в оригинальных конвертах. Куратор винил в этом власти Польши и ГДР, якобы никак не подчиненные КГБ181.

Выяснив, что их квартиру прослушивают, а письма вскрывают, Сташинские были рады вырваться из Москвы на отдых в глубинку, подальше от аппаратуры и слежки. В конце августа они решили навестить малую родину Богдана – село Борщовичи неподалеку от Львова. Он хотел познакомить жену со своими родителями и сестрами, которые жили в старом семейном доме. Не тут-то было. Начальство не порадовала перспектива знакомства Инге с родней мужа – она могла узнать у них его настоящее имя. Впрочем, Богдан увещеваниям сверху не внял и настоял на поездке.

В Борщовичах они провели около месяца и вернулись домой в конце сентября. Родителей и односельчан Богдан уверял, что встретил Инге в Москве – она, мол, приехала туда учиться. Они полюбили друг друга и расписались. Хорошо одетая чужеземка произвела сильное впечатление на местных женщин – ишь, какого красавца отхватила. «Немка была высокой, стройной, с короткой стрижкой, – вспоминала полвека спустя одна из них. – Как сейчас вижу на ней платьице в горошек, широкий пояс с пряжкой. Она всем интересовалась, но ничего не понимала. Богдан все переводил»182.

Родня так и не простила до конца сыну и брату предательство в 1950 году. Соседи от них отвернулись, когда сотрудничество Богдана с карательными органами стало явным. Если в Борщовичах начинали хватать людей, помогавших антисоветскому сопротивлению, доносчиком считали, само собой, его же. Его винили в смерти Ивана Лабы – командира местных партизан и жениха его сестры. Богдан это отрицал, но ему никто не верил. У арестованных на воле остались родственники, озлобленные на всех Сташинских. Уважаемая некогда семья превратилась в изгоев. Ненависть к ним только росла – в итоге Сташинские перестали выходить из хаты по ночам и заколотили окна от греха подальше. Богдан, которого служба заставила переехать из Львова в Киев, а потом и за границу, едва был способен чем-то им помочь.

Да и не нужна им была его помощь – они даже видеть его не хотели. С 1951 до 1954 года родня с Богданом вообще не поддерживала отношений. Он слал им деньги из Киева, ответом было глухое молчание. В итоге он рассердился и написал, что однажды спас их от тюрьмы, но в следующий раз не спасет. На возобновлении контакта с родней настоял его киевский куратор. КГБ планировал послать молодого агента за рубеж и хотел быть уверен, что тут есть люди, которых он хочет увидеть вновь, – никого нельзя оставлять без слабых мест. В январе 1954 года Сташинскому удалось наладить отношения с родителями через одну из сестер. Ирина говорила брату, что он может вернуться домой, но без позволения отца Богдан не дерзнул бы. Николай Сташинский дал согласие принять сына – и только тогда отступник набрался духу показаться в Борщовичах. Мария, другая сестра, с ним не разговаривала. Мать интересовало, вправду ли он убил Ивана Лабу, Марьиного жениха? Богдан ответил, что не имеет права об этом говорить. Мать махнула рукой, сказав, что Ивану все равно было не жить. Они хотели принять его снова в семью, но призраки прошлого и не думали исчезать.

«Отношения все-таки не наладились до конца, – показал на суде Сташинский. – Не очень-то они были рады меня видеть». Родственники подозревали его в работе на КГБ, однако предпочитали верить его рассказу: он, мол, служит на секретной радарной установке, поэтому может ездить к ним только изредка. Отец, впрочем, знал, что его сын – агент КГБ. Он не возражал против регулярных визитов к офицеру, через которого Богдан вел с ним переписку и передавал деньги из своей зарплаты. Как-то раз Николай Сташинский даже попросил у этого человека деньги авансом, чтобы помочь Ирине купить квартиру во Львове. Ему не отказали. Потом Ирина назовет свою новорожденную дочь Богданой – видимо, в честь брата. Сташинские теперь не испытывали нужды и вызывали этим зависть соседей. Поползли слухи, что вся семья предает односельчан за тридцать сребреников. Новость о гибели Степана Бандеры дошла в Борщовичи благодаря западному радио и молве, но никому из родственников и земляков Сташинского не могло прийти в голову, что человека, олицетворявшего их сопротивление власти, убил их Богдан183.

Родне мужа невестка не понравилась – она не говорила не то что по-украински, но даже и по-русски. Соседи Сташинских запомнили, как Богдан с Инге подолгу гуляли в саду, когда жили в Борщовичах. Нашли они время взглянуть и на Львов. Бывшей фройляйн Поль бывший Лемберг должен был показаться намного привычнее Москвы. Город, основанный в середине XIII века Даниилом Галицким, столетие спустя был захвачен Польшей, а в 1772 году стал частью империи Габсбургов. Львов столетиями жил по магдебургскому праву, а в центре – как у любого немецкого города – возвышалась ратуша, окруженная рыночной площадью. Застройку отличал целый спектр европейских стилей: ренессанс, барокко, классицизм. После распада Австро-Венгрии в конце 1918 года бои за город выиграли поляки, и Лемберг снова стал носить имя «Львув». Но на Ялтинской конференции Сталин вынудил союзников признать установленные им в 1939 году границы. Из львовских евреев мало кто остался в живых, поляков выселили на запад, поэтому к концу 50-х годов среди горожан преобладали украинцы.