Познакомившись с Богданом, Барышников (как всегда, любезно) повел разговор. Он спросил, как поживает Инге, как она управляется в новой обстановке, при периодических дефицитах. Сташинский понимал, чем вызваны эти вопросы, и пошел ва-банк – в его семье, мол, таким себе голову не забивают. Он уверял Барышникова, что они с Инге полюбили Москву и научились обходиться без некоторых берлинских привычек. В столице нашлось, чем их заменить. Владимир Яковлевич до истины не докапывался. Зато он сказал Богдану, что, раз уж в его семье ожидаются перемены, КГБ должен несколько пересмотреть поставленные перед агентом задачи.

«Вы долго жили бобылем, – продолжал генерал, – никогда не имели своего угла. Теперь вы женились, у вас будет ребенок, и, разумеется, если уж будет ребенок, у вас должен быть дом, где вы могли бы постоянно проживать». Новоиспеченный семьянин довольно быстро понял, куда клонит новый начальник. Комитет либо отложил командировку Сташинских за границу, либо вообще отменил ее. Им было суждено бросить якорь в Москве. Барышников объяснил, что США и Западная Германия расследовали обе операции, успешно выполненные его собеседником. Ехать даже в Восточный Берлин ему было нельзя – и вообще покидать родную страну в течение следующих семи лет. О деньгах Сташинскому нечего было тревожиться. Владимир Яковлевич гарантировал, что КГБ поднимет его оклад до 2500 рублей в месяц и позволит ему продолжить образование.

Сташинский вначале не терял самообладания, но разговор принял еще более скверный оборот. Барышников, само собой, знал, что его новый подопечный намерен провести зимние праздники в ГДР в кругу семейства Поль. Все было готово к отъезду – агент и его куратор уже купили подарки хозяевам и заказали билеты. Не забыл Саркисов устроить молодой паре и недолгий визит в Варшаву, чтобы Инге посмотрела город и могла ответить на вопросы родственников. Тем ведь и в голову не приходило, что Сташинские живут не в польской столице. Их зять надеялся, что генерал окончательно даст ему зеленый свет. Вместо этого он услышал: «Мы пообещали вашей жене, что она сможет без проблем уехать и может задержаться также и в Варшаве. Но вас мы не можем выпустить в Берлин».

Богдан остолбенел – подтвердились его самые мрачные опасения. Перед встречей он волновался: а вдруг начальство пронюхало, как они с Инге на самом деле смотрят на режим? А вдруг им запретят ехать в Германию? При жене он молчал, надеясь на удачу – даже если КГБ и вправду их подозревает, он придумает, как выкрутиться. Но Барышников не оставил ему ни одной лазейки. По словам генерала, в Берлине Сташинскому грозило разоблачение. Конечно, в будущем ему дадут возможность проникнуть в Западную Германию в обход Берлина, уверял Барышников. Но такой вариант исключен, если он будет в компании жены. Инге, естественно, захочет повидать родителей в Далльгове и подвергнет мужа неоправданному риску. «Он хотел нас разделить, – показал на суде Сташинский. – Положение полностью изменилось»188.

Беседа подошла к концу. Ошеломленному агенту было над чем поразмыслить. Слова генерала не оставляли сомнений: КГБ намерен удерживать в заложниках в Москве либо его жену, либо самого Богдана. Теперь они выпустят Инге в Берлин, рассчитывая, что любовь заставит ее вернуться к мужу. После рождения ребенка они могут позволить киллеру вновь побывать в странах Запада, не опасаясь измены. Не бросит же он семью. Барышников придумал, как обратить на пользу комитету проблемы, созданные его подчиненным, – любовь к Инге и желание завести ребенка. Этот вывод привел еще к одному, столь же тревожному – Богдану больше не доверяли. Он ведь был не только убийцей, но и свидетелем убийств, совершенных Лубянкой за рубежом. Как тут обходятся с лишними свидетелями, он хорошо знал. Попала ли семья Сташинских под подозрение? Не играет ли он жизнями Инге и нерожденного ребенка?

Впоследствии Богдан так рассказывал об этом: «Я должен был учитывать ту возможность, что с нами обоими что-то случится. После беседы с Владимиром Яковлевичем я понял, что должен предупредить жену: когда-нибудь с ней может произойти несчастный случай. То же может произойти и со мной». Надо было действовать. На суде он показал: «Я понял, что не могу больше колебаться. Я должен четко решить, что мне делать. Другого выхода у меня нет». Но какой же выход у него оставался? Снова войти в доверие КГБ или бежать на Запад? Исходившая от КГБ угроза вынуждала признать, что первый вариант чересчур оптимистичен. Запрет на выезд за границу вдвоем исключал второй. Богдан был в тупике189.

31 декабря 1960-го Сташинские готовились к проводам старого года и гадали, что сулит новый двум марионеткам КГБ, пожелавшим ускользнуть от кукловода.

Инге сперва не понимала, почему наверху Богдану запретили ехать с ней в ГДР. В итоге он отважился открыть ей всю правду – даже то, какие приказы из Карлсхорста он выполнил в Западной Германии. Решение далось ему трудно. До тех пор Богдан искренне верил, что неведение позволяло ей избегать опасности. Да и тяжко было в таком признаваться. На суде он показал: «Не так легко рассказать о таких вещах человеку, с которым хочешь жить». Однако положение его круто изменилось. После встречи с Барышниковым, Сташинский осознал, что Инге теперь тоже ходит по тонкому льду – и незнание о его «подвигах» в Мюнхене ее не спасет. Душевная боль не давала ему покоя. Слишком долго его тяготило чувство вины. Богдан верил, что Инге, узнав правду, не только простит, но и поможет ему190.

Инге пережила такой шок, что потеряла сознание. Но муж верно предсказал ее реакцию. Несмотря на глубокую религиозность и твердые моральные устои, она не отвернулась от Богдана. Он испытал облегчение, разделив с ней страшную тайну. Как правило, когда супруги хотели скрыть разговор от ушей КГБ, они выходили поболтать на улицу. Но в Москве стояли морозы, Инге была на шестом месяце беременности, поэтому они изобрели новый способ общения. «В своей квартире мы брали в руки блокноты и выражали мысли в письменном виде, – показал Сташинский на суде. – Мы обдумывали наши планы на будущее». Свое будущее в тот момент они видели только на Западе, но путь туда преграждал комитет. Им надо было придумать, как выбраться из страны, огражденной сразу двумя железными занавесами. Второй возвышался между Советским Союзом и государствами Восточной Европы, куда жителей одной шестой части суши выпускали почти с той же неохотой, что в капиталистические страны191.

Инге отказалась ехать в Берлин одна. Они решили выпросить у генерала позволение на поездку вдвоем, а пока что просто тянуть время. Если уж Богдану не дали отпраздновать Рождество с тестем и тещей в Далльгове, они с Инге поедут опять в Борщовичи, второй раз за четыре месяца. Сташинские, как и все христиане византийского обряда, отмечали этот праздник 7 января по новому стилю, что было непривычно для Инге. Богдан очередное возвращение домой на Рождество переживал совсем не так, как годом раньше – когда он поехал туда новоиспеченным орденоносцем. В тот раз, несмотря на обремененную грехами душу, он был полон оптимизма: не только его карьера в КГБ пошла в гору, но и добро на свадьбу с любимой женщиной наконец-то получено. Теперь, когда он ехал туда с беременной женой, над карьерой и самой жизнью молодых супругов нависли черные тучи.