«Мне дали Первую премию». Я вышел в холл, где сидели ребята. Все, увидев меня, встали, только Артем остался, развалившись, сидеть на диване, обнимая каких-то девочек. «Поздравляю вас», – бросил он мне небрежно.

От такой наглости я дара речи лишился. Это при том, что, когда конкурс начался, Артем звонил: «Николай Максимович, можно зайти?» Приносит какой-то сок. «Тём, зачем?» – «Ой, я шел, подумал, вы наверняка захотите пить. Я вам сок купил». – «Спасибо». А тут человека – бах – и перевернуло. «Ну, поздравляю», – наконец нашелся я и ушел. Мне бы в тот момент не в номер свой пойти, а послать этого мальчика, обнаглевшего в секунду, куда подальше…

Оказавшись tête-à-tête, я объяснился с Артемом, мало ему не показалось. Мне бы в голову не пришло так себя по отношению к своему педагогу вести.

…Однажды я сидел в канцелярии, когда там появилась Семёнова. Она вышла, потом опять зашла, я не встал, не заметил, что Марина вернулась. Потом в уголке, так, чтобы никто не видел, Марина Тимофеевна залепила мне такую оплеуху, что у меня искры из глаз посыпались. И правильно сделала: педагог для танцовщика – мама, и папа, и все остальные вместе взятые.

В Перми Овчаренко получил сразу три премии. Кроме главной как исполнитель, еще «Премию прессы» и премию «За сохранение мужского классического танца».

На тот конкурс премьер ГАБТа Костя Иванов, ставший художественным руководителем театра в Йошкар-Оле, привез шестерых ребят. Максимова перед церемонией награждения и говорит: «Коль, Воронцова получила Первую премию, мы тысячу долларов должны дать ее педагогу, хоть ее заслуги в том нет никакой. А тебе премия полагается за Артема. Но можно мы отдадим ее Иванову, он все-таки привез шесть ребят, но никто ничего не получил. А тебе тысяча долларов… ну, что они тебе решат?» – «Екатерина Сергеевна, конечно, поступайте, как считаете нужным».

В тот день я впервые поговорил с Воронцовой. Когда закончилось награждение, Анжелина сама ко мне подошла: «Можно с вами сфотографироваться?» Я сказал: «Можно. Если ты не дурочка, сядешь в самолет и прилетишь в Москву поступать в школу, поняла? Я договорюсь». Девочка кивнула. Через полтора года, когда мы с Анжелиной станцевали ее первый «Щелкунчик» в Большом театре, она подарила мне эту фотографию, где мы с ней вдвоем стоим в Перми…

13

В 2008 году у трех моих педагогов были памятные даты: 100 лет М. Т. Семёновой, 75 лет Н. Б. Фадеечеву, 10 лет со дня смерти Г. С. Улановой. 8 мая на сцене Большого театра состоялся «Бенефис Николая Цискаридзе в честь педагогов». I акт был «Семёновский», я танцевал «Тени» со Степаненко. II акт посвящался Улановой, в его дивертисменте я станцевал «Нарцисса» в 100-й раз, в III акте шла «Пиковая дама», целиком в честь Фадеечева.

В «улановском» отделении Овчаренко с Александровой, я попросил Машу, танцевали «Обера». Я как бы представлял своего ученика, включив его в высший эшелон артистов. Семёнова часто повторяла мне одну фразу, вернее две. Первая: «Не верь ученикам, предадут». И вторую: «Никому не делай карьеры на себе». Видимо, она чувствовала во мне эту тенденцию, но я ей до сих пор следую, к сожалению.

В ближайших планах у меня стоял большой тур по России. Опять-таки «Цискаридзе и компания»: выступления в Краснодаре, Ростове-на-Дону, Волгограде, Саратове, Самаре…

30 мая, когда Семёновой исполнилось 100 лет, мы – «семёновцы» позвонили ей. Марина всегда справляла свой день рождения не по новому стилю, 12 июня, а по-старому, 30 мая. Вернувшись в Москву, пошли ее поздравлять: я, Лена Андриенко, Ира Зиброва.

Напросилась с нами пойти и Степаненко, несмотря на то что она Марину, которая из нее балерину вылепила, предала. У них в последнее время складывались напряженные отношения. Галя была сильно не в форме, надолго исчезала из театра. А появившись, стала репетировать уже с Т. Н. Голиковой, супругой М. Л. Цивина – заведующего балетной труппой ГАБТа. К нам на класс она, естественно, тоже не ходила.

Так мы с Ленкой Андриенко Семёнову после класса специально кругами водили, чтобы та не увидела, как ее ученица, не сказав ни спасибо, ни до свидания, занимается с другим педагогом.

Но однажды Семёнова ни с того ни с сего встала и пошла в соседний зал. В том, настоящем Большом театре, между этими залами дверь была. Заглянула, увидела, что Степаненко с Голиковой репетирует, постояла молча, закрыла дверь… Когда я за ней пришел (меня не было в зале на тот момент) спросила строго: «Почему не сказал?» – «А почему я должен говорить? Вот что бы было, если бы я вам сказал?» Она на меня посмотрела пристально и произнесла мрачно: «Правильно».

В театре нас попросили передать Марине Тимофеевне гору приветственных телеграмм и поздравлений. Свое обещание «пережить эту стерву Матильду Кшесинскую» она выполнила в тот день, ведь Кшесинской не стало в 99 лет.

Пришли. Семёнова выглядела очень бодрой и довольной, великолепно себя чувствовала. В гостиной нам накрыли чай. Я сел прямо на пол у ног Марины, стал ей зачитывать поздравления. Читал-читал, и как-то так получилось, что я прижался к ее коленям, она меня по голове гладит, потом вдруг запустила свои пальцы глубоко в мои волосы: «Колька, перестань, я сейчас зареву». У меня сердце так защемило…

Вдруг ее взгляд остановился на не проронившей и слова Степаненко: «Что ты так пристально смотришь на меня своими сорочьими глазами?» Такая пауза в воздухе мучительная повисла. «Опоздала ты», – холодно произнесла Марина. Больше в сторону Гали она головы не повернула.

Мы недолго сидели, минут пятнадцать. Марина шутила, мы хохотали, какие-то анекдоты, как обычно, рассказывали. Такое счастье – рядом с ней находиться. Я сказал: «Марина Тимофеевна, у меня был бенефис, я в вашу честь танцевал». «Да-да-да, – улыбнулась Семёнова, – мне всё рассказали, ты молодец!» Марина и в 100 лет держала руку на пульсе Театра, всё про всех знала.

14

Юбилей Семёновой, вопреки просьбе ее семьи, Большой театр решил отпраздновать не 30 мая, а в середине июня, назвав его фестивалем.

13 июня с большим успехом мы с Надей Грачевой исполнили «Баядерку». Однако, подойдя к доске расписания, я не обнаружил своего имени среди участников гала на 15 июня. Привычно отправился к Иксанову: «Анатолий Геннадьевич, понимаю особую любовь ко мне господина Ратманского, который, даже сидя на чемоданах, пытается вставлять палки в колеса. Но так уж сложилось, что я являюсь не только учеником Марины Тимофеевны, она мне даже свой класс передала!»