волосы, бороды, брови, пытаясь втолковать что-то об эпидемии вшей, но на самом деле пьяной свинье это просто казалось забавным. Тогда я понял, что на этот раз мне уже так просто не выпутаться. Я знал, что лучше бы мне подчиниться, но не мог поступиться гордостью. Когда очередь дошла до меня, я послал его к черту. Санитар начал мне угрожать, но я нагнулся к нему и тихо сказал, так, чтобы никто не услышал:

— Слушай, они сами позволили с собой это сделать, и мне наплевать. Сейчас ты смел и бесстрашен. Ты — власть. Но утром, когда закончится смена, ты снимешь свою зеленую форму и станешь таким же как я, — я наклонился совсем близко. — Я ведь рано или поздно выйду отсюда и встречу тебя по ту сторону забора.

Мужчина долго сверлил меня взглядом, но отступил. С той ночи этот санитар следил за мной постоянно. Пара разноцветных глаз преследовала меня повсюду: в коридоре, во дворе, во время обеда, даже в душевой я не мог остаться один. Ему не терпелось со мной поквитаться.

Больные видели, что меня травят, и вскоре начали сторониться. Даже Коля стал меня избегать. Один лишь Муленко продолжал общаться со мной, но и он то и дело предостерегал: «Только не вздумай дать им повод». Не думаю, что дело тут было в дружеской верности, просто он знал, что скоро на этом свете его не будет, и ему было без разницы, как все закончится. Я старался быть невидимкой и злился на самого себя.

На шестнадцатый день санитар все же сумел со мной поквитаться. Тем утром, когда в палатах включили свет, на другом конце коридора нашли труп одного больного. Ему удалось достать кусок проволоки из кровати и разодрать себе запястья. Всю ночь он лежал в кровати в ожидании смерти, не проронив ни звука. До обеда по отделению расхаживали полицейские — допрашивали, осматривали, искали что-то в его вещах, хотя все и так было ясно. Как только бумаги были подписаны, а тело увезли в морг, начался обыск. Санитары потрошили все, до чего могли дотянуться. Больные стояли в коридоре, испуганно поглядывая друг на друга. Когда санитары добрались до нас, нам велели зайти в палату и встать возле коек.

Обыск начали с меня, но у меня ничего не было. Вторым был полоумный старик с седой бородой до самой груди. Когда-то он был учителем в средней школе, но после того, как его сыновья погибли в первой Чеченской, старик лишился рассудка. Стыдно признаться, но имени его я не знал. Он был одним из тех, кто помогал санитарам убирать отделение за лишний кусок на ужин, и связываться с ним было не по стати. Если бы кто-то увидел, как я с ним любезничаю, возникло бы много вопросов.

Под матрасом у старика нашли черно-белый снимок — двое мальчишек в школьной форме. Санитар, проводивший обыск, посмотрел на карточку и положил обратно. Но вдруг раздался голос: «Забирай». Над ним стоял тот, что с глазами разного цвета. Старик чуть слышно залепетал:

— Пусть они останутся. Пусть останутся. Пожалуйста. Я всегда вел себя хорошо. Я буду еще лучше.

— Забирай, — повторил тот грозно.

Старик заерзал на месте. Руки его тряслись, тусклые глаза намокли. Он метался между ними, как маленький пес. Вдруг он утих и задрожал. Горе, что копилось в нем столько лет, больше не могло уместиться в душе. Из глотки его вырвался крик. Никогда прежде я не слышал столь ужасного вопля:

— Пусть они останутся! Пусть останутся! Не забирайте их!

Санитары столпились вокруг. Я вдруг растерялся. Хотелось схватить старика и унести подальше отсюда, туда, где нет ни стен, ни боли, ни смерти. Обнять его и сказать: «Ну, что же вы, милый? Вот же ваши мальчики. Вернулись. Живые. Идите домой, к жене. Нет больше горя. Незачем плакать. Незачем вам здесь кричать». И так хотелось верить, что это возможно… Но была только боль. Серые стены. И вой. Вой. Вой.

Что было дальше, я помню смутно. Санитары бросились усмирять старика, а через мгновение я, усевшись сверху на одного из них, бил его по лицу. Затем кто-то ударил меня в затылок, в спину, снова в затылок. Я упал и попытался прикрыть лицо руками. Санитары бросились ко мне. Прибежала медсестра, и вдруг все замедлилось. Потом санитар затягивал ремни на моих руках под отвратительный скрежет костей запястья. Все исчезло. Я будто бы дрейфовал в пустоте — без тела, разума, чувств, словно и сам был пустотой. Мысли были несвязны. Тошнило. Тело сковало судорогами. Я то понемногу возвращался к происходящему, то снова проваливался в пустоту. Разум бездействовал, а подсознание бросало лишь несвязные вспышки, но я изо всех сил пытался сохранять ясность. Пелена. Шум. Чьи-то старые руки тянули из-под меня мокрую простынь. Потом надо мной стоял Муленко, скрестив на груди мощные руки, и тихо говорил: «Не пытайся сопротивляться этому. Просто расслабься». Я решил, что ему можно верить и, позабыв обо всем, провалился в сон.

Глава 9

Проснулся я только следующим утром. Надо мной стояли доктор и два санитара.

— Евгений! Вы слышите меня? — голос врача звучал четко, в глазах уже прояснилось, но ощущение муторности еще не прошло. — Евгений! Вы слышите меня? — повторил он вкрадчиво.

— Да, доктор, — ответил я тихо.

— Очень хорошо, — врач поправил халат. — Не думал, что мне придется увидеть вас в таком положении. Признаться, я огорчен. Нашему сотруднику пришлось наложить швы.

— Мне очень жаль. Сам не знаю, что на меня нашло.

— Учтите, Евгений, если инцидент повторится, мы будем вынуждены ужесточить меры, — он повернулся к санитарам. — Развяжите его.

Еще двое суток я ходил как тень, вялый и беспомощный. Мысли казались чужими, а тело было словно пустой сосуд. Тоска и подавленность душили меня. Мне казалось, что за ночь я успел состариться. Я бродил от одного конца коридора к другому и не мог заставить себя собраться. Вновь все повторялось: завтрак, прогулка, обед, прогулка, ужин, отбой. Санитары оставили меня в покое. Больные иногда подходили ко мне. Кто-то с восторгом вспоминал о том, что я сделал, кто-то говорил, что я лишь прибавил им всем проблем. Но мне не было дела до них. Я был так измучен, что даже не хотел отвечать, просто кивал и шел дальше, не обращая на них внимания. Не подходил только Коля. Смотрел на меня, о чем-то думал и каждый раз уходил.

На третий день после завтрака ко мне подошел Муленко