Ферма стоит поодаль от дороги, но в просторную комнату доносится гул толпы; обезумевшие от страха пешеходы образовали пробку у самого перекрестка. Только что здесь пролетели самолеты, поливая дорогу пулеметными очередями. Убитые остались лежать под деревьями, раненые отползли с дороги в поле, уцелевшие пробиваются глубже в толпу, где матери тревожно зовут потерявшихся детей, мужья ищут жен; тут же на перекрестке сбились в кучу повозки, ручные тележки, пешеходы, застрявшие машины. А дальше падают бомбы. И снова зловещее жужжание над головой: неужели опять на нас? В небе кружат самолеты, угроза снова нависает над людьми…

— Но ведь я уже несколько раз говорил вам, что я не коммунист.

Капитан, светского вида мужчина, поворачивается к сержанту. — Запишите, сержант: несколько раз лейтенант говорил нам…

Хозяева фермы уехали еще вчера. Они спрятали все, что поценнее, но после их отъезда мимо проходили беженцы, и все шкафы распахнуты, ящики выдвинуты… Хотя перед приездом гостя из штаба армии комнату пытались привести в порядок, но на всем следы грабежа, и допрос происходит в самой неподходящей обстановке. С распятия, прибитого к стене, из-за пожелтевшей веточки букса[597] смотрит Христос — это единственное, что напоминает декорум[598] суда. Робер Гайяр сидит на колченогом стуле и не может поэтому отделаться от нелепого ощущения приниженности. Капитан обращается к нему через большой обеденный стол, на котором он разложил свои бумаги; сержант сидит рядом с ним и ведет протокол.

— Да бросьте, лейтенант Гайяр… Ведь не будете же вы утверждать, будто не знали, что ваша жена работала для противозаконно восстановленной партии… заметьте… противозаконно восстановленной. На вашем месте отрицать свою принадлежность к запрещенной партии — ребячество, это значит просто играть словами… Поймите же, наконец, в каком мы положении: толпы несчастных людей на дорогах… враг у ворот Франции… даже вторгся кое-где на нашу землю… кое-где, — прошу заметить. Разве не настал час, когда перед лицом подобного зрелища вы должны одуматься и попытаться искупить по мере ваших сил… ваших слабых сил, — заметьте, слабых… искупить то зло, которое ваши товарищи причинили Франции.

Робер Гайяр сжимает кулаки. Он побагровел, на висках выступили мелкие капельки пота. Воротничок вдруг стал тесен, и Гайяр пальцем оттягивает его. Жилы на выпуклом лбу угрожающе вздулись, кажется — вот-вот лопнут.

— Но ведь я вам уже сказал, что не принадлежу к коммунистической партии… я не член коммунистической партии.

— Ну, еще бы! — говорит капитан. — Само собой разумеется!

От взрывов дрожит весь дом, и сержант, уткнувший нос в бумаги, тревожно поднимает голову. — Вы записали, сержант? — говорит капитан. — Лейтенант Гайяр упорствует, да, да, именно упорствует.

Каким образом новость об аресте Гайяра могла дойти из Мон-Иде в Синьи-ле-Пти, откуда сейчас уезжают последние машины с беженцами, откуда движется поток обезумевших от страха женщин и детей?.. Видаль сразу же отправился к лейтенанту Барбентану: ребята узнали, что в Мон-Иде приехал следователь из штаба, и встревожились, как бы с вами чего не случилось… Неизвестно еще, в кого они метят. Товарищи решили защищать Армана. Они его знают, читали его статьи в «Юманите». Ну, вот они и хотят позвать на подмогу остальных, не-коммунистов, сказать им всю правду, так оно будет надежнее: ведь большинство знает, кто такой лейтенант Барбентан, об этом не раз толковали между собой. Среди простых солдат вряд ли много настроенных к нам враждебно, вернее сказать — совсем нет. Недоставало еще, чтобы они забрали вас сейчас, когда такое заварилось… Солдаты, которые здесь проходят, кое-что порассказали. Вот только сейчас мы видели людей из Рабочего полка, того, что стоял здесь до нас: отсюда их посылали в Бельгию; теперь они бегут от самого Филиппвиля, а здесь любезно прихватили с собой своего полковника и двинули дальше. Так вот, они говорят, что и там наши дела плохи: немецкие танки обошли нас с запада, это уж точно… Видаль старался перекричать непрерывный вой самолетов. У выхода из деревни в направлении Бельвю, на Ирсонской дороге, рвутся бомбы, бегут куда глаза глядят жители. Бомбят, сволочи, несчастных людей, которые, на свое горе, сорвались с насиженных мест!

Мимо последних домов деревни, там, где дорога идет под уклон, тянутся на телегах перепуганные крестьяне. И никто не подобрал старуху, которая одиноко жила здесь, в деревне, а теперь лежит в луже крови с развороченным животом. Проезжая мимо нее, дети в ужасе отворачиваются, мужчины энергичнее настегивают лошадей. Эта старуха, что лежит сейчас в пыли под яркосиним небом, на самом припеке, тоже была когда-то молода, и у нее был муж, который погиб еще в ту войну, а дети, которым она дала жизнь, давно уже разъехались по другим городам, далеко отсюда. Но вот какой-то крестьянин, отставший от своих — он бегал на ферму за забытой счетной книгой, а сейчас спешит догнать исчезающие в пыли повозки, — вдруг замечает старуху. Мухи уже облепили мертвое тело. Ох, да это тетушка Шоффар! Не годится оставлять ее здесь. Крестьянин с трудом оттаскивает труп в сторону от дороги. Там, кстати, стоит брошенный хозяевами маленький домик, дверь распахнута настежь. Старушке будет тут поспокойнее лежать. Чорт побери! Пора догонять своих. Крестьянин глядит на руки, вдруг к горлу подступает тошнота, и он быстро вытирает ладони о землю, о траву, растущую на откосе дороги.

Рой мух ворвался в домик вслед за крестьянином, и теперь оттуда доносится глухое жужжание. Этот рой — единственный провожатый покойницы, он словно отпевает ее.

А в Мон-Иде допрос продолжается.

Теперь Робер уже не помнит себя от ярости. Сначала он следил за собой, за каждым своим словом. Он-то себя хорошо знает. Знает, как это происходит обычно. Летишь, как в бездну, и удержаться невозможно.

— Вы слышите, господин капитан, разрывы бомб? Видите несчастных людей, которых расстреливают на дорогах, которые мешают войскам наступать… если только, конечно, по-вашему, это можно назвать наступлением! И в такой час вы задаете мне нелепые вопросы, стараетесь докопаться до самого моего нутра, пытаетесь приписать мне какие-то преступные действия… Да уж французский ли вы офицер, господин капитан?

Нет, позвольте! До этой минуты капитан не прерывал Гайяра: пусть говорит — в потоке слов может случайно проскользнуть признание, которого он добивается, а кроме того, капитан — великий психолог… Но этого он уже не позволит…

— Если бы вы, господин капитан, поняли смысл моего вопроса, то не усмотрели бы в нем ничего оскорбительного. Напротив, вы поняли бы, что я уважаю родину и нашу