Мы двигались легко, почти расслабленно, хоть и целеустремленно, и на телах наших не было и следа ран. Грин шел по левую руку от меня среди холмов навеянного глиттеном сна – или это был не сон? Он казался истинным и осязаемым; это наши изломанные усталые трупы, лежавшие на камнях под дождем, ощущались теперь давним сном, воспоминанием о минувших временах. Мы всегда шли вот так, Грин и я, – по крайней мере, так мне казалось – и нами владело ощущение блаженства и согласия. Почти так же было, когда я посещал это место в прошлый раз. Возможно, я и вправду всегда был здесь.

Мы спели старую пейанскую песню, а потом Грин сказал:

– Я отдаю тебе пай’бадра, которое имел против тебя. Я больше его не имею.

– Это хорошо, Дра тарл.

– А еще я обещал о чем-то тебе рассказать. О пленках, да… Они лежат под опустевшим зеленым телом, которое я имел честь носить.

– Понятно.

– Они бесполезны. Я призвал их с помощью своего разума из тайника, в котором они были спрятаны. Они были повреждены разыгравшимися на этом острове силами; и образцы тканей тоже. Итак, я сдержал свое слово, но плохо. Однако ты не оставил мне выбора. Я не прошел бы этот путь в одиночку.

Я чувствовал, что должен огорчиться, и знал, что пока на это не способен.

– Ты сделал то, что должен был сделать, – услышал я свои слова. – Не тревожься. Быть может, это и к лучшему, что я не смогу их вернуть. Так много времени прошло с тех пор, как они жили. Быть может, они чувствовали бы себя так же, как когда-то чувствовал себя я, – потерянными в незнакомой земле. И, возможно, они не сумели бы принять это, как принял я. Я не знаю. Пусть все останется как есть. Что сделано, то сделано.

– Теперь я должен рассказать тебе о Рут Ларис, – продолжил он. – Она лежит в психиатрической клинике Фэллона в городе Кобачо на Дрисколле, где зарегистрирована под именем Риты Лоуренс. Ее лицо изменено, и сознание тоже. Ты должен забрать ее оттуда и нанять врачей.

– Почему она там оказалась?

– Это было проще, чем везти ее на Иллирию.

– Вся та боль, которую ты причинял, ничего для тебя не значила, так ведь?

– Нет. Быть может, я слишком долго работал с веществом жизни…

– …и плохо к тому же. Я склонен думать, что виной всему сидевший в тебе Белион.

– Я не хотел говорить этого, потому что не хочу оправдываться, но мне тоже так кажется. Поэтому же я пытался убить Шимбо. Именно эта часть меня была твоим врагом, и я тоже хотел уничтожить ее. После того как он перешел от меня к Шендону, я раскаялся во многих своих поступках. Его нужно было изгнать; за этим и пришел Шимбо из Башни Темного Дерева. Нельзя было позволить Белиону создавать новые миры, полные страданий и уродств. Шимбо, сеющий миры в темноте, точно драгоценности, искрящиеся красками жизни, должен был вновь встретиться с ним лицом к лицу. Теперь, когда он победил, таких миров будет больше.

– Нет, – сказал я. – Мы не можем работать друг без друга, а я ушел в отставку.

– Ты разгневан тем, что случилось, и, возможно, это справедливо. Но призвание, подобное твоему, так просто не отвергнуть, Дра. Быть может, по прошествии времени…

Я не ответил ему, потому что вновь погрузился в размышления.

Дорога, которой мы шли, была дорогой смерти. Каким бы приятным оно ни казалось, это было видение, вызванное глиттеном; а ведь в то время, как обычные люди подсаживаются на глиттен ради эйфории и изменения сознания, телепаты используют его для иных целей.

Если его примет отдельный индивидуум, глиттен увеличит его силы.

Если его примут двое, они увидят общий сон. Этот сон неизменно приятен – а у странтрийцев он всегда один и тот же, поскольку эта религия приучает подсознание своих приверженцев воспроизводить его рефлекторно. Это традиция.

…Сон видят двое, а просыпается от него только один.

Поэтому он используется в ритуале смерти, чтобы умирающий не отправлялся в одиночестве в то место, которого я избегал больше тысячи лет.

А еще он используется в дуэлях. Ибо, если другие условия не оговорены и не закреплены ритуалом, возвращается из него сильнейший. Природа наркотика такова, что какие-то спящие части двух разумов противостоят друг другу, хотя бодрствующие этого не ощущают.

Грин Грин был скован ритуалом, поэтому я не боялся, что он выкинет последний трюк, чтобы свершить пейанское возмездие. К тому же, даже если бы это и была дуэль, мне нечего было бояться, учитывая его состояние.

Но пока мы шли, я думал о том, что, скорее всего, приближаю его смерть на несколько часов, прикрываясь приятным, почти мистическим ритуалом.

Телепатическая эвтаназия.

Ментальное убийство.

Я был рад, что могу столь пристойным способом поспособствовать кончине своего разумного собрата, раз уж он этого хочет. Это навело меня на мысли о моем собственном уходе, который, я уверен, приятным не будет.

Некоторые говорили мне, что, как бы тебе ни нравилось жить сейчас, в эту минуту, сколько бы ты ни думал, что хочешь жить вечно, однажды тебе захочется умереть, однажды ты будешь молить о смерти. Говоря это, они думали о боли. Они имели в виду, что хотели бы вот такого красивого ухода, бегства.

Спасибо, но я не собираюсь уходить красиво, безропотно и покорно во тьму. Я, как писал поэт, намереваюсь быть яростным пред ночью всех ночей, драться и выть, не отступая ни на шаг. Болезнь, приведшая к тому, что я протянул так долго, заставила меня вытерпеть изрядные муки – можно даже сказать, агонию, – и, прежде чем меня заморозили, я много об этом думал и решил, что никогда не изберу легкий выход. Я хотел жить, невзирая на боль. Есть книга, написанная человеком, которого я уважаю: «Яства земные» Андре Жида. Лежа на смертном одре, он знал, что ему осталось всего несколько дней, и писал как одержимый. Он закончил ее где-то за три дня, а потом умер. В этой книге он вспоминает все то прекрасное, что видел в окружавших его пермутациях земли, воздуха, огня и воды, все то, что любил, и чувствуется, что он прощался и не хотел уходить, несмотря ни на что. Со мной все точно так же. Поэтому, хоть я и помогал Грину, я не мог сочувствовать его выбору. Я предпочел бы лежать со сломанными костями, ощущать, как падает на меня дождь, и удивляться ему, сожалеть, чуть-чуть негодовать и очень многого хотеть. Быть может, именно это, именно этот голод и позволил мне научиться мироваянию – чтобы я мог творить все это сам, чтобы я мог творить еще больше. Черт.

Мы взошли на