Коля кивнул.

«Я хочу быть как Монгол, а не как ты», – подумал он, новслух этого не сказал. Промолчал.

Прошло полгода. Некая Сидорова Мария Юрьевна стала хлопотатьоб оформлении опекунства над Козловым Николаем Николаевичем, 1963 годарождения. Хлопоты эти сводились к банальным взяткам. Из интерната Колю забралипоздней весной.

Пока опекунша занималась медицинско-бюрократическойволокитой, ребенок сбежал от нее. Ничего удивительного, у олигофренов частобывает мания бродяжничества. Сироту искали, но след его простыл.

А осенью в детской спортивной школе-интернате общества«Динамо» появился новенький. Звали его Захаров Николай Геннадьевич, ему былодвенадцать лет. Из документов следовало, что родители мальчика погибли вавтокатастрофе год назад.

Те чиновники, которым могло бы прийти в голову проверитьэто, были аккуратно подмазаны солидными взятками.

Захар решил, что от не праведного приговора, оскорбительногоКолиного диагноза, не должно остаться и следа. Его не устраивало, чтобы диагнозпросто сняли, признали ошибочным, хотя это возможно было сделать быстро и легко– за взятки. Он хотел, чтобы слово «олигофрения» навсегда исчезло из биографиимальчика.

Умные люди отговаривали, убеждали Захара, что диагноз толькоупростит Колину жизнь. Не возникнет проблем со службой в армии, и уголовнаяответственность для таких дурачков всегда мягче. Но вор в законе был упрям истоял на своем. Мало ли чем в этой жизни захочет заняться мальчик? Диагнозограничит для него свободу выбора. Вдруг его потянет в институт? Почему нет? Сего мозгами это вполне возможно. Пусть он станет кем захочет. Но слабоумнымдаже только по официальным бумажкам – не будет никогда.

Монгол честно взялся за обучение. Вечерами в спортивном залеинтерната он проводил с Колей свои беспощадные уроки. Он учил его не толькоприемам каратэ и дзюдо, он запретил ему есть мясо, курить, пить спиртное, рассказывало тайных приемах тибетской медицины, посвятил в основы самовнушения, медитации,гипноза и даже восточной магии.

Монгол вовсе не был буддистом или дзэн-буддистом. Он создалнечто вроде собственного учения, суть которого сводилась к искусству физическоговыживания, к сохранению целостности себя как сверхсильного, совершенногоорганизма. Никакой морали, никаких чувств, кроме самой примитивной физиологии.

– Человек – слабое животное, – говорил Монгол, – причинытвоей слабости в тебе самом. Главное, что лишает тебя сил, – жалость к другомучеловеку. Жалея другого, ты отдаешь ему часть собственной энергии. Энергия –самое ценное, что есть в тебе.

Захар брал его на выходные и воспитывал по-своему:

– Никогда не позволяй себе расслабиться при других. Нежалуйся и не хвастай. Учись терпеть и молчать, не болтай попусту. Твое словодолжно быть на вес золота.

Когда Коле исполнилось пятнадцать, Захар сел в очередной рази застрял надолго, на пять лет. Вернувшись, он не узнал своего питомца.

Это был крепкий молодой волк, обученный и воспитанныйМонголом. Он владел всеми видами рукопашного боя, мог ребром ладони перебитькирпич, а человеческие хрящи – и подавно. В его серых северных глазахпосверкивал тот же ледяной огонь, что и в черных восточных щелочках Монгола.

Ни о каком институте не могло быть и речи. Монгол все этигоды активно использовал его в самых разных делах, и даже бывалого Захарапокоробило, когда он услышал, что на счету Сквозняка уже четыре трупа.

Коля Сквознячок стал бандитом. Никакой иной профессии у негоне было. И самое скверное, что сироте нравилось убивать. Захар подумал: пареньмстит за детские обиды. Перебесится, поймет: ничего хорошего в «мочиловке» нет.Он ведь смышленый вроде, а к двадцати годам заработал себе верный вышак.

– Коля, честный вор на «мокрое» идет только в крайнемслучае, – говорил Захар, опрокидывая в горло очередную рюмку водки, – ты бывыпил со мной, сынок.

Они сидели в укромном уголке огромного зала ресторана«Пекин». Гремел ресторанный оркестр, высокая рыжеволосая певица впереливающемся платье пела модную песенку про конфетки-бараночки и румяныхгимназисток. У эстрады потные поддатые пары отплясывали не в такт.

Захар говорил и не слышал собственного голоса. Коля, ловкоорудуя деревянными палочками, ел желтоватую прозрачную лапшу с морскимигребешками.

– Пить вредно, – произнес он, не поднимая глаз.

Захар понял его по движению губ.

– Ты не слушай Монгола, сынок. Выпей со мной. Не по-людскисидим. И ешь вилкой, а не этими штуками. Удобней вилкой-то. Ты ведь не китаец.

– Еда китайская, – улыбнулся Коля, – палочками удобно. Тыпопробуй, вот так, между пальцами зажми.

– На хрена, сынок? – поморщился Захар, – Не нравится мнеэто. Ты вот взрослый совсем стал. Послушай меня. Серьезно послушай. Можнозамочить за дело. Можно. И при нечестной разборке бывает, и по пьяни, в крайнемслучае. Если шкуру свою спасаешь, тоже, конечно, можно замочить… Но так, тихоголоха, ни за что… Не понимаю, – он сильно помотал лысеющей головой, – западлоэто, сынок.

– Тихий лох – свидетель. Свидетелей оставлять нельзя. – Коляаккуратно вытер рот салфеткой.

– Монгол. Его школа… – усмехнулся Захар. – Я хотел, чтобы онтебя только драться учил, как никто не может. А он, сука, душу из тебя высосал.

По багровому, опухшему лицу вора в законе катился пот. Захаррасстегнул ворот рубашки, ему было душно. Даже сердце стало покалывать.

– Не волнуйся, – спокойно усмехнулся Коля, – ничего он изменя не высосал. Нет ее, души. Сказки все это. Люди врут себе, чтоб умирать нестрашно было. А все равно страшно.

Захар ничего не ответил, только махнул рукой, наполнил докраев свою рюмку, опрокинул резким движением, занюхал хлебной корочкой.

Певица объявила в микрофон:

– Белый танец! – и запела арию Магдалины из знаменитойрок-оперы «Джизус Крайн – суперстар».

Красивая пьяненькая блондинка лет тридцати подошла к ихстолику и пригласила Сквозняка. Он не отказался, галантно подал даме руку.

Захар задумчиво курил и смотрел, как Коля, обняв красотку заталию, медленно покачивается среди танцующих. В ушах и на пальцах дамыпосверкивали крупные бриллианты.

– Коля, Коля… Ты еще и бабам нравишься… Далеко пойдешь.Сквознячок…бормотал Захар себе под нос, но не слышал собственного голоса, незамечал, что говорит вслух.

Илья Андреевич носился по Москве с букетами цветов. В егоновеньком добротном кейсе было несколько флаконов французских духов, белыхконвертиков с одной-двумя стодолларовыми купюрами. С его уст слетало множествотрогательных историй и возвышенных комплиментов. Постоянно звучала фраза:«Прелестная барышня, только вы мне можете помочь!»